Антон Бильжо - Где сходятся ветки [litres]

С тех пор во мне раздвоение и началось. То себя с Настей увижу, то с Машей. Две разные жизни получаются. С Машей я, как сейчас, степенный, основательный. Сижу в кресле, книжки листаю. Или на работу с портфелем пойду, или погулять. В ресторане сыр ем, вином запиваю. А с Настей как-то душевней получается.

Рассказала Мария, что был я интеллигент. Страдал от грубого обращения. Никто меня в Архангельске не ценил, не понимал. Маша же во мне надломленную личность разглядела. Сидели мы, о высоких материях рассуждали. Теперь ничего не помню, а тогда и в философии разбирался, и в науке. Все это можно восстановить, если за ум взяться. Вроде как зарабатывал хорошо какими-то научными исследованиями. Недаром меня Терехова так ценила. «Как ты до лесоруба докатился, понять не могу». – «Не до лесоруба, рамщик я».

От всего этого голова снова кружиться стала. Похожу по квартире либо отпрошусь во двор за папиросами. Все сравниваю варианты: который я лучше.

Маша, гляжу, тоже присматривается. Ждет, когда я сам предложу продолжение. А чего тут предложить можно? С той развестись, на этой жениться? А если эта больная и у нее крыша в пути? В ширшинском интернате полно таких. Внешне от нормальных не отличаются. Свяжешь так себя. Я, конечно, человек наивный, но не настолько!

Однажды лесозавод приснился. Будто горбыль с бруса на раме снимаю. А под корой древесина любимая, молочная. И так спокойно на душе стало. Кравчук давно небось нового рамщика на мое место нашел. Поезда эти еще на нервы действовать стали. Жил бы сейчас в Архангельске, печали не знал. А в зеркало глянешь: чужая морда с бородой.

Дня через три-четыре после первого полового контакта с Марией не выдержал, на улицу вышел, до магазина дошел, денежку на мобильный кинул, Настене набрал. Как сейчас помню. Дома стоят высоченные, круглые, и я, такой маленький, за гаражи забурился, гудки слушаю. Наконец голос: «Алле!» – «Настенька?» – «Митя». Всегда их путаю. «Митька, привет, это батя». – «Здравствуйте». Ух, и недовольный тон. У него постоянно так в последнее время. Да разве можно на пацана обижаться, коли он мать защищает?! «Мить, дай маму». Шуршание в трубке, а потом Настино с растяжечкой «алло», с кончиком наверх загнутым, ехидная цеплялочка такая, даже не знаю, как описать. И сразу тепло по телу разливается. «Настя, это Миша». Тишина. «Слушай. Со мной нормально. Подстрелили». – «Как подстрелили?» – «А, не знаю, три ранения. В отрубайлове провалялся, только сейчас в себя пришел вроде». – «Как в прошлый раз?» – «Не, – усмехаюсь. – Тебя, милая, помню». Снова пауза. «Может, деньги нужно?» – «Деньги есть, – говорю, а сам радуюсь, как ребенок, и ничего поделать не могу, слезы льются. – Люди помогают. Маш, я скоро вернусь… Ты как… любишь еще? Меня-то?..» Опять тишина и робкое в тишине: «Люблю».

Нажал отбой, выдохнул. Головой потряс, будто сон сгоняя. К Маше поднялся. Она на кухне, вино уже открыла. Опять поразился, каким внутренним чутьем женщины все угадать умеют! Ботинки снимаю, а сам думаю, что бы сказать, как соврать.

«Чего долго?» – «В магазине очередь была». Сел за стол, себе вина плеснул. Помолчали. «Наверно, надо в Архангельск все-таки мотануться, – говорю. – Своих проведать». Закусила губу Маша, в окно глядит, не отвечает. Я ее по ручке погладить попытался – не далась. Потом вздохнул и добавил: «Только раньше надо брата навестить. Узнать в подробностях, что, да как, да почему».

Выехали пятнадцатого мая на рассвете. Погода уже стояла теплая, из земли зеленые стрелки повылазили, к светилу тянутся. Москва все еще украшенная, будто домой с гулянки слегка поддатая возвращается. Может, от флагов или от чего настроение сделалось воинственное. В груди барабаны бьют – «будь, что будет, будь, что будет, будь, что будет». Ясно, что Гаврила человек опасный, да и я не лыком шит. По всей строгости спрошу за свое украденное прошлое.

Смотрю на Машу, и нравится мне она, сил нет! В своей обиде над миром воцарилась. Баранку крутит, не глядит. Жаль такую бросать.

Обитал Гаврила за тридевять земель, вдали от населенных пунктов: там ему свои делишки было спокойней обделывать. Через пару часов потянулась трасса вдоль лесочка насаженного, смешанного. Порой попадались торговые центры, рынки стройматериалов. Кстати, и тут наша древесина почетом пользуется. Сосна и ель северные у них идут с накруткой.

Когда проголодались, свернули на бензоколонку. За стеклом голубое небо праздничное, ни единого облачка. Машины блестят, мужички распахнутые ходят, расплачиваются. Мы у окна пристроились. Музыка похожа на новогоднюю, с бубенчиками. Мария сидит, сосиску пилит. Лицо тайной окутано. «Ты меня, Маш, прости. Я только съезжу, проверю, как они, и обратно». Ведь не собирался ничего подобного предлагать!

Едем дальше, радио слушаем, я домики разглядываю. Срубы в основном ставят по той же нашей технологии. Сайдингом обшивают. Солнце уже низко, шторка не спасает. Вот уже и стемнело. Вокруг выросли сплошные черные лесные массивы.

Еще через пару часов с шоссе на заросший тракт свернули, а с него вдруг Маша прямо в лес руль вывернула. «Ну, – думаю, – угробить хочет. У Гаврилы не получилось, у этой получится». Могучие ели лапами по стеклу хлещут. А еще вопрос: если застрянем, кто вытянет? Ладно бы тестина «Нива» была, а на таком тазике – куда по кочкам?

Вдруг смотрю – вдали между стволами белая стена мелькнула. Откуда она здесь – посреди леса? Маша фары гасит. «Сиди тихо. Пойду проверю, дома ли хозяин».

Пока ждал, покурить вышел. Тишина мертвая. В лучах луны – липка. От корней вроде ровный ствол поднимается. Потом древесина вся в наростах, и дальше к небу уже не один ствол, а пять тянутся. Что, интересно, так на нее, родимую, воздействовало? Почва тут хорошая, глинистая. Великая тайна, почему одни, как по ниточке по жизни тянутся, а другие вот так, будто их напугало что-то. А бывает, дереву кажется оно вверх растет, а оно вбок и, видно, что при первом сильном ветре упадет, а прутики чувствуют и ручки свои к солнцу тянут. Или по какой-нибудь неизвестной причине закручинится, задумается ствол, и все волокна в нем спутаются – тогда свилеватость пойдет. Некоторые ее ценят, а по мне так брак, болезнь. Бывает, дерево гордо и одиноко стоит, все такое правильное. А бывает, рогаткой расщепленной кочевряжится, язык показывает, или трезубцем царственным среди своих сородичей возвышается; по-всякому бывает. Если по древесине читать, каждый год видно: здесь мороз ударил, тут наоборот – лето затянулось. Так что в лесу знающим людям никогда не скучно.

«Пойдем», – Маша вернулись, от мыслей меня отвлекла. «Какой же план? Для общего понимания…» – «Видно будет». Подошли к забору – метра два с половиной, если не выше. Надо в обход. Земля под листьями мокрая, ноги скользят. Вот и ворота. Железные, с решеткой копьями, как у воинской части, где Евгений служил, под Северодвинском, только выше, наверно, раза в три. На воротах надпись краской – «ОСТОРОЖНО».