Александр Матюхин - Колдовство [сборник litres]

– Мих.

Я обернулся к Арбузу. Рогатый рос над ним мохнатой тушей и длинными пальцами гладил его по волосам. По лицу Арбуза текли слезы.

– Мих.

Козлиная голова наклонилась, из пасти вывалился язык и лизнул Арбузу лицо. Я перестал дышать. Рогатый шагнул ко мне, оставляя в дорожной колее следы копыт. На небе вновь вспыхнуло, но на этот раз погасло не все. Полоска горизонта будто нагрелась, накалилась. Где-то там, за лесной чащей, поднимался солнечный диск. Запели петухи. Я моргнул, и рогатый исчез.

Я упал в грязь, отбросил доску и разревелся как девчонка. Одна ночь, прошла всего лишь одна ночь. А для меня считай что лет десять.

– Мих.

Арбуз поднял доску. С одного края у нее торчал гвоздь. Арбуз ткнул в него пальцем, на землю капнула кровь.

– Ты прости, Мих, – сказал он. – Он из меня все забрал. Слизнул. Я пустой теперь.

Он поднес гвоздь к горлу, с силой надавил и вытащил. Брызнуло, потекло по шее, по футболке.

– Арбуз!

Я бросился к нему, попробовал отнять доску, но получил такой удар, что рухнул назад в грязь. Арбуз глядел прямо перед собой. Туда, где темноту вокруг заброшенных изб еще не прогнал рассвет. Где стучали о землю копыта, где когти скребли стекло, где рога царапали гнилые доски. Арбуз всматривался во мрак и видел свою смерть.

– Не надо…

Но Арбуз не послушал. Он превратил свою шею в решето и умер. А я просто сидел рядом с телом лучшего друга, испачканный в его крови. Дрожал, всхлипывал и молился, чтобы солнце скорее залило каждый уголок этой про́клятой деревни.

Через час или два я ковылял по разбитой асфальтированной дороге, которая уходила из Церковища. Шагал вперед и надеялся, что меня кто-нибудь заметит, подберет. Батя со смены, Юрец, мужик на продуктовом грузовике – кто угодно. Лишь бы выбраться из этого кошмара.

Утренний туман плыл по земле, укутывая основания столбов вдоль дороги. На их верхушках в гнездах ворочались аисты. Просыпались лесные обитатели.

Мотоцикл я узнал сразу. «Яву» Юрец прислонил к старому колодцу у дороги, а сам встал посреди развалин дома, от которого сохранилась только печь. Он смотрел в лес.

– Високосный год, понял, да?!

Я сошел с дороги и двинулся к нему.

– Ламес! Праздник урожая!

Я поравнялся с ним и наконец увидел его лицо. Юрец плакал.

– Каждый високосный год. Ламес. Вот когда нечистым раздолье.

Юрец говорил, не поворачивая ко мне головы. Он смотрел в чащу, где в темноте кто-то большой пробирался через листву.

– У студенточки сиськи все-таки лучше, чем у Арбуза. Мы с ней поиграли немного, понял, да? Она тоже Церковище знает. Показала мне статьи в компьютере. В високосный год всегда смерти, понял, да? С Ламеса начинаются, тринадцать дней.

Юрец повернулся и сунул мне шлем.

– Зачем? – спросил я.

Юрец покачал головой. Моргнул. У него были совершенно пустые глаза.

– Не надо было шлем снимать, – проговорил он. – Как бы этот тогда лизнул? Может, не забрал бы все, понял, да?

Юрец доковылял до колодца, сел на мотоцикл и оглянулся на дорогу. Вдалеке, за пригорком, шумела машина.

– Смотри, как умею.

Заурчала «Ява». Юрец выкатился на дорогу, отъехал подальше и развернулся.

– Понял, да?!

Он погнал «Яву» вперед и на полной скорости влетел в дерево. Мотоцикл смяло как консервную банку, а голову Юрца вывернуло в обратную сторону. В чаще все стихло. Я так и стоял с его шлемом в руках, когда рядом затормозила машина и все закончилось…

…Я правда думал, что все закончилось. Потому что ничего не знал. Прошло четыре года, а я помню все до детальки. Хотел бы забыть, но никак. После той ночи батю моего нашли в петле там же, где повесилась мама. Тогда в Церковище много кого нашли, в газетах писали о двух сотнях. Кто на косу упал, кто дом по пьяни спалил, кого собаки загрызли. И все из-за меня.

После интерната я вернулся. Теперь это мертвая деревня, жилых домов наберется десятка полтора, да и те используют только как летние дачи. Я занял нашу старую штаб-квартиру. Юрец бы не возражал, да и Арбуз тоже. Ради них, ради родителей, ради всех мертвых и всех, кто еще живет в ближайших деревнях, я и приехал. Потому что пришел очередной високосный год, праздник урожая. Ламес. И вода в Усвяче такая же ледяная, как и четыре года назад.

В доме бабки Софьи я нашел книги и дневники, по ним и готовился. Из них узнал, что рогатые выходят из проклятых водоемов по всему миру и везде есть те, кто их сдерживает.

В високосные годы после Ламеса в Церковище умирало по пять-семь человек, а рогатому семь душ за весь цикл – только аппетит нагулять. Но четыре года назад он попировал знатно.

У меня все было готово. В комнате среди оберегов стояла и фотография бабки Софьи. Той, которая рисовала на домах защитные символы, спасала тонущего Арбуза из воды, в одиночку держала рогатого в Усвяче, но не смогла довести ритуал до конца, потому что я убил ее.

Солнце закатилось за ельник, Церковище накрыла темнота. Шорохи сделались громче. Голосила ночная живность, хлопали крылья. Все как тогда. Но теперь будет по-другому.

Я умылся кровью черной курицы, запалил костры, взял все необходимое и отправился к реке. Вокруг стрекотали насекомые, квакали лягушки. Полная луна светила мне в спину.

Я шел встречать нечистого.

Александр Подольский

– Перепечь надо, – сказала старуха, наклонившись над Юрочкой.

Кира вздрогнула и дернула коляску к себе. Двухмесячный сын, которого она с таким трудом убаюкала, сонно заворочался и зачмокал, закряхтел, пискнул – и снова замолчал.

– Перепечь, – сурово повторила бабка и, постукивая клюкой, направилась к подъезду. Кира наблюдала за ней, пытаясь унять дрожь в руках, – она никак не могла отпустить ручку коляски, пальцы словно свело судорогой. Старуху она знала – не по имени, в лицо. Сколько Кира себя помнила, та жила в этом подъезде – и всегда, всегда, все эти двадцать пять лет, оставалась такой же – жилистой, сгорбленной, лохматой, с крючковатым носом и бородавкой на левой щеке.

«Ведьма!» – беззлобно кричала ей вслед маленькая Кира, надежно укрытая оравой такой же мелкоты. «Ведьма!» – весело хохотали они, истерично повизгивая, когда старуха грозила им клюкой. «Ведьма!» – шептались ее школьные подруги, идя к Кире в гости и натыкаясь на цепкий, исподлобья, взгляд с балкона.

– Ведьма, – улыбнувшись, сказала она Вове, когда, гуляя с ним под руку, придержала старухе дверь подъезда – а та, что-то прошептав, плюнула им под ноги. Вова ничего не ответил.

Старуха не любила никого – но, справедливости ради, никому и не делала подлостей. Она невозмутимо смотрела на собак, гадящих на клумбы, равнодушно отводила взгляд от пьяных компаний и даже когда у соседей сверху прорвало трубу – всего лишь меланхолично пожелала тем сдохнуть. Правда, через полгода после этого случая соседи внезапно уехали, так что исполнилось ли пожелание, узнать уже было невозможно.