Александр Матюхин - Колдовство [сборник litres]

– Это… что? – шепотом спросила Кира. – Что вы слушаете? Аудиокнига?

Девушка пожала плечами, достала телефон и лихорадочно застучала пальцами по экрану, обернув руки вокруг замершего младенца.

– Перепечь, перепечь, перепечь! – бесновалось тем временем в наушниках.

Девушка выругалась – и прожала кнопку выключения. Экран почернел.

– Перепе-е-е-е-е-ечь! – язвительно продолжили петь наушники.

Сегодня Юрочка почти и не плакал – видимо, урыдался за вчерашний вечер. Сипел, кряхтел, куксился, пускал слюни – но не орал. Кира взволнованно перечислила педиатру все симптомы – даже немного сгущая краски, – но тот лишь пожал плечами. Осмотрел, ощупал, измерил, даже понюхал – здоров ваш сын, мамаша, зря мое время тратите. Попейте успокоительное, что ли. Ну и у психиатра проверьтесь – а то, не ровен час, из окна выйдете.

Домой Кире идти не хотелось. Ей казалось, что стоит вернуться в квартиру – и там ее обязательно подстережет звонок свекрови и разрыдается, корчась от боли, Юрочка – а потом придет Вова и скажет, что любит, поцеловав в щеку холодными губами. А потом наступит ночь, и придет завтра, и снова, и снова, и снова…

Она сидела около дома и качала коляску, наслаждаясь покоем и сопением Юрочки.

– Перепечь, – услышала она за плечом тихий шепот.

Кира вздрогнула, дернула к себе коляску, оглянулась. Ничего и никого. Лишь ветер шевелил ветки облезлых кустов.

– Кто тут? – негромко спросила она – скорее чтобы успокоить себя. Ответа не было.

Кира закрыла глаза, глубоко вдохнула, на выдохе открыла их – и поперхнулась. Перед ней сидела кошка. Трехцветная, пушистая, откормленная. Кошка не смотрела на Киру. Она пялилась на коляску – напряженно, не мигая, вздернув уши торчком. Кира зажмурилась – с силой, до боли, до белых и алых пятен под веками.

– Перепечь! – послышалось ей снова, на этот раз спереди. Точно оттуда, где сидела кошка.

Кира сглотнула ставшую вязкой слюну.

– Кисонька-мурысонька.

Сердце у Киры заколотилось так, словно кто-то пытался выломать дверь изнутри грудной клетки – плечом, с ноги.

– Где была?

Голос показался ей знакомым. Еще крепче ухватившись за ручку коляски, словно это могло ее защитить, она открыла глаза.

– А подглядывать нехорошо. – Старуха соседка с бородавкой на щеке стояла рядом с кошкой и укоризненно качала косматой головой.

Кошка потянулась, зевнула и начала умываться. Величавое спокойствие кошки передалось Кире – всё вдруг обернулось для нее наивным сумасшествием старухи.

– Кисонька-мурысонька, – повторила старуха, на этот раз строго. – Где была?

– Коней пасла, – вдруг хрипло ответила кошка.

Кира ахнула, съежившись. Ноги в одно мгновение стали ватными, руки задрожали. Безумие… передается?

– Где кони? – спросила старуха.

– За ворота ушли. – Кошка перестала умываться и выгнула спину, потягиваясь.

– Где ворота?

Кошка ответила не сразу – начала судорожно дергать головой и шеей в попытках сблевать.

– Где ворота? – нетерпеливо повторила бабка.

Кошка засипела, закашляла – и выхаркнула огромный черный клубок волос. Кире вдруг показалось – человеческих. Женских.

– Огонь сжег, – продолжая откашливаться, ответила кошка.

– Где огонь?

– Вода залила.

– Где вода?

– Быки выпили.

– Где быки?

– За гору ушли.

Это была какая-то детская присказка – да, именно так, Кира когда-то слышала ее! Бабка и кошка перебрасывались вопросами и ответами как мячиком, ведя свою странную, безумную игру. Слова булькали – смысл ускользал. Кире казалось, что ее баюкают, баюкают, баюкают, веки тяжелели, мысли становились вялыми и неповоротливыми. Она пыталась бороться с этим сном – нельзя спать, нельзя, нельзя, Юрочка тут, вдруг что случится с Юрочкой?

– Где гора?

– Черви выточили.

Юрочка закряхтел, недовольно заворочался – и Кира очнулась ото сна.

– Где черви?

– Простите! – перебила ее Кира. – Простите… она что… разговаривает?

Старуха повернулась к ней и улыбнулась. Кира вздрогнула – на секунду ей показалось, что зубы у бабки были длинными – слишком длинными, длиннее, чем у… людей, – и сейчас втягивались, укорачивались прямо на глазах.

– И подслушивать нехорошо, – сказала старуха и погрозила желтым скрюченным пальцем. – Не-хо-ро-шо…

А потом развернулась и пошаркала в подъезд. Кира проводила ее долгим растерянным взглядом. Деменция? Но… она же тоже это все слышала? Или то был сон?

– Сон? – спросила она, поворачиваясь к кошке.

Кошка вытянула лапы перед собой, выпустила когти и пробороздила ими асфальт.

И тот вскрылся. Как какой-то гнилой, почерневший фрукт, как обивка на старом заплесневевшем диване – каждая борозда лопалась и обнажала жирные, вязкие битумные внутренности. А потом полезли черви.

Размером с Юрочкин палец, полупрозрачные, пульсирующие алым и багровым, они расползались из-под когтей кошки и оставляли после себя кровавые следы. Черви копошились, клубились, связывались в тугие узлы и снова расправлялись, судорожно подергиваясь.

Кира брезгливо ахнула.

Черви замерли. А потом медленно, словно исполняя причудливый танец, выпрямились, вытянулись – и поползли к Кире. Точнее – на Киру. Будто какая-то призрачная, полупрозрачная, пульсирующая алым и багровым армия, они шли на нее – упорно, бесстрастно, неумолимо.

Кира взвизгнула, вскочила – и бросилась к подъезду, волоча за собой коляску. Юрочка проснулся и захныкал – с каждой секундой все громче и громче.

Замок домофона заело – Кира дергала его с остервенением: ей казалось, что холодные, липкие черви вот-вот коснутся ее ног, обовьют их – и поползут все выше, выше и выше…

– Утки склевали, – захихикали ей в спину.

Кира обернулась.

Червей не было. Только кошка сидела – теперь уже на лавке – и нагло ухмылялась. Затем она облизнулась, оставив на усах кровавый след.

– Квартира восемьдесят три, – сказала кошка. – Должна помнить.

Кира стояла в подъезде, прижавшись лбом к холодной стене. Юрочка молчал, будто затаившись. Хотя было бы лучше, если б он плакал. Плакал – и изгонял из Кириной головы воспоминания.

Да, она должна была помнить. И помнила. Пусть даже смутно, обрывками – но помнила.

Орава мелких пигалиц, стоящая у двери с потускневшими цифрами 8 и 3. Сдавленный хохот. Громкое, демонстративное фуканье. И она, тогда сколько? – шести- или семилетняя? – поднимающаяся с корточек и оправляющая платье.

А потом резко распахнувшаяся дверь. И злобный взгляд. И визг – восторженный, радостный визг разбегающейся оравы. И рука, цепко схватившая ее за ворот. А потом тряхнувшая так, что новенький сандалик попадает прямо в свежую какашку, так старательно уложенную на полу перед дверью. И испуг – что попадет дома от мамы. И злой, отчаянный крик прямо в сморщенное старушечье лицо. И омерзительные слова, вылетающие с этим криком, – слова, услышанные от пьянчуг у магазина. И разжавшаяся рука. И бег вниз по лестнице – туда, где ждут подружки. И тихое шипение в спину: «Коготок увяз…»