Александр Матюхин - Колдовство [сборник litres]

– Струсила? – захихикала старуха.

И это опять решило все. Кира гордо вскинула голову и пошла на голос.

И снова где-то там, на краю зрения, шевелились обои и переползал из края в край, пульсируя, тяжелый золотой узор, а скрип паркета захлебывался в бульканье, и пузырилась оттуда болотная жижа.

Старуха была в самой дальней комнате – и Кира шла туда, а коридор все вытягивался и вытягивался, и вот она уже миновала не одну дверь, а две, три, четыре, но разве в типовых девятиэтажках бывают пятикомнатные квартиры? И пахло из-за дверей жженой бумагой, прелой травой, перестоявшей водой, гнилым мясом и сырым тестом. И ворочалось там что-то, скрипело, шуршало и шебуршало, и тоненький-тоненький писк, как котячий плач, клубился над головой.

– Дошла наконец, – хихикнула старуха, когда Кира переступила порог комнаты. – Что ж так долго-то? Комнаты-то заперты были. Али заглянула в них?

Кира помотала головой.

– Ну и славно, – ответила старуха. – А то гости всякие бывают. Некоторым дай волю – двери приоткроют, в комнаты заглянут, – а потом кричат, воют, волосья рвут, по полу катаются.

Кира молчала. Она не могла оторвать взгляд от того, что было у старухи в руках.

Та держала и качала маленькую Олю.

Сероватая кожа, большие карие глаза, руки и ноги, гнущиеся в невозможных, немыслимых для человека местах – небрежно слепленная кукла, но так похожая на пропавшую девочку!

– Спи, моя радость, усни! – запела старуха, баюкая куклу. – В доме погасли огни… Птички затихли в саду, рыбки уснули в пруду…

«Уснули… – застучало в голове у Киры. – Рыбки уснули в пруду. Рыбки уснули. Рыбки засыпают, когда умирают. Смерть».

– Мышка за печкою спит, – продолжала старуха. – Месяц в окошко глядит… Глазки скорее сомкни, спи, моя радость, усни!

И тут Оля закрыла глаза. Большие, грубо намалеванные кукольные глаза вдруг захлопнулись – и теперь Кира явственно видела, что старуха качает труп.

– Усни, усни! – пропела ведьма.

Кира сжала виски руками.

Мелодия колыбельной ввинчивалась в голову, слова приобретали иной, жуткий, но при этом предельно простой смысл. Смерть. Смерть. Смерть. Без начала и без конца – как начало и конец всего.

– Утром ты будешь опять бегать, смеяться, играть…

Паркет треснул под ногами, запахло свежей землей.

– Завтра тебе я в саду много цветочков найду.

В нос ударил запах сухих цветов. По обоям побежали тени – кресты, кресты, кладбищенские кресты с кровлей.

– Все-то отдать поспешишь, лишь бы не плакал малыш!

Ног Киры коснулись чьи-то холодные пальцы. «Мамочка, мамочка, – залепетало в ушах. – А почему ты не приходишь? Мне тут так страшно. Тут темно и холодно. Мамочка, приходи».

– Глазки скорее сомкни, спи, моя радость, усни! – Старуха отвернулась от Киры, продолжая качать девочку. Из косматого, нечесаного затылка на Киру глянул внимательный зоркий глаз. А потом подмигнул ей.

Кира сдавленно ахнула, зажала рот ладонью.

– В доме все стихло давно, в кухне, в подвале темно, – старуха так и стояла к ней спиной, согнувшись над Олей. Ее слова становились все неразборчивее, и Кира скорее угадывала и вспоминала, что поет ведьма, чем разбирала слова. – В лунный серебряный свет каждый листочек одет.

Старуха громко зачавкала – а потом раздался жуткий булькающий звук, словно кто-то втягивал через трубочку остатки жидкости в стакане.

– Кто-то вздохнул за стеной…

За стеной задышали – шумно, глубоко, хрипло. Стена – уже не обои, а стена! – вздулась, вспучилась, словно вместо нее была тонкая пленка, которую кто-то – с той стороны – проверял на прочность.

– Что нам за дело, родной? – пропела бабка. – Глазки скорее сомкни, спи, моя радость, усни!

– Усни, усни! – вдруг отчетливо повторила Оленька.

Она вывернулась из рук старухи и с гулким грохотом упала на пол. Встала на четвереньки и поползла к Кире – на Киру, как когда-то, кажется, целую вечность назад, это делали черви.

– Усни, усни, – повторяла Оленька. Сквозь щели паркета проступила болотная жижа – и нарисованные глаза девочки потекли. Левый сполз на щеку, правый превратился в бесформенное грязное пятно.

– Усни. – Что-то внутри Оленьки треснуло – и голос сорвался. – Уснхри-и-и, – прохрипела она.

Как давеча – кошка.

Кира попятилась.

Кажется, она даже орала, срывая голос. Кажется, несколько раз упала, пока бежала по коридору – а тот вытягивался, изгибался, вилял. Кажется, и дверь открылась не сразу – а лишь когда она начала колотиться в нее, биться всем телом, поджимая ногу, которой уже касались мокрые – почему они были мокрыми? – пальцы Оленьки. И хохотала, громко хохотала старуха – и хохот этот несся из квартиры, метался зычным ревом по лестнице и уносился под крышу, сминая тушки живших там голубей, как комки серой оберточной бумаги.

– Что-то случилось? – спросил Вова, выглядывая из комнаты и качая Юрочку.

Кира посмотрела на свои руки, перевела взгляд на ноги. Грязь, глина, трава, пучки соломы, жирный извивающийся дождевой червь. Смерть.

– Всё в порядке, – сказала она, оттирая вязкую грязь. – Всё в порядке. Коготок увяз – всей птичке пропасть.

Вова почему-то улыбнулся. И, кажется, зубов у него было больше, чем у обычного человека.

Бабка умерла через три месяца. Кира поняла это, проснувшись ночью – оттого, что кто-то словно погладил ее по шее холодными пальцами.

Черный дым полз по спальне, клубился у потолка, тянул к ней холодные, терпко пахнущие какими-то травами щупальца. Кира лежала, смотрела на него – и просыпалась. Просыпалась от долгого муторного, тягучего сна, в котором пребывала… год? два? десять? Да больше, больше, впала в него, когда не успела тогда скатиться с лестницы, когда цепкая рука, протянувшись через два пролета, ухватила за шиворот, втянула обратно, затащила в квартиру – и сделала что-то. А потом отпустила.

И не было никакого Вовы, и Нины Генриховны Бобылихи тоже никогда не существовало, и не рождался Юрочка, и не мучилась Кира от его болезни и своей неприкаянности.

Перепекла ее старая ведьма. Перепекла, выжгла до угольков всю человечность. Поймала в искусно расставленные сети, наигралась вдоволь – и теперь ползет, мертвая, в заранее подготовленную оболочку. Хиленькая оболочка: протянет, дай бог, еще лет тридцать – не то что раньше были, кровь с молоком, бабы деревенские, но ничего-ничего, в следующий раз получше подберет, посвежее. Переиграла немного, передавила, заморочила голову, сна и покоя лишила – но ведь вкусно, вкусно было играться с этой девицей, сладко смотреть на ее мучения, пьяно дергать за веревочки.

Морок сползал с Киры как змеиная кожа – и обнажал старую, почти истлевшую память. Да и память эта скоро исчезнет, как прыщ, – выдавит ее ведьмин разум, истечет она гноем раскаяния и сожаления. Девчонку мелкую, Оленьку, сгубила – и ради чего, ради теней, фантомов, трусости собственной, гнили собственной. Почуяла эту гниль старуха двадцать лет назад, разглядела в пигалице, что поганые слова кричала да за спины других пряталась. Сытной эта гниль оказалась – вон как старуха питалась, столько лет питалась, играла, мороки наводила, целую жизнь выдумала. Но всему приходит смерть.