Александр Матюхин - Колдовство [сборник litres]

Но фантомная тень не уходила, на душе было неприятно, тяжело.

Настя остановилась у центрального входа в парк. Чтобы не мешать, я присел на лавку неподалеку. Опустил голову, закрыл глаза…

– Батагов, я побегу, – тут же раздалось сверху. – А ты по аллее… знаешь, где в парке маркофилы собираются?

Я кивнул.

– Ладно, давай.

– Спасибо, – поблагодарил я, но не уверен, что она услышала.

Коллекционеры слетались по выходным в шахматно-шашечный клуб «Чайный домик». В хорошую погоду они облюбовывали длинную, на восемь шахматных досок, беседку и парапеты у одноэтажного здания с китайской крышей.

Настя оказалась права: Пирата я узнал сразу. С тем же успехом его могли называть Змей Плискин. Черная кожаная повязка на правом глазу была весьма красноречива.

Рубашка в красно-черную клетку, большая, полинялая. Подозрительный глаз, похожий на сруб ветки, под которым ленивцем болтался темный мешок. Пират беседовал с сутулым мужичком в очках, перевитых желтой изолентой. На столе лежали раскрытые альбомы.

Я направился прямиком к отчиму Насти. Других филателистов в беседке не было.

– Что-то конкретное интересует, молодой человек? – спросил Пират.

Он перевернул альбомный лист, бережно поправил кальку. Всю страницу занимали «Международные полеты в космос».

Мужичок в увечных очках засуетился и, подергивая мочку уха, засеменил к раскладному матерчатому столику под окнами «Чайного домика».

– Хочу кое-что показать.

– Валяйте, если мы говорим о марках, а не о разных штуках, что любят показывать больные ребята в плащах.

– О марках, – подтвердил я.

– Ну да, плаща на вас нет. – Он гаденько усмехнулся.

Я опустил сумку на лавку и откинул клапан. Взялся за край конверта с шуудановскими выпусками, но замер – взгляд сместился правее. Из трубы, играющей роль ножки скамейки, на меня смотрели осы. Три черно-желтых сгустка злобы. Они неподвижно сидели на набившемся в трубу мусоре, как матросы в марсовой корзине, и пялились на меня.

Ладони закололо от осознания не свершившейся, но еще реальной беды. Я ведь чуть было не опустил зад на трубу-логово. Вот была бы потеха. «Гражданин судья, а он не может сесть».

– Шо там? – спросил отчим Насти. – Птицы насрали?

Я осторожно взял сумку и переместился в торец стола, подальше от пристальных осиных глаз и подрагивающих в полумраке трубы жал.

Марки я вытряс на руку, не хотел, чтобы Пират увидел свой адрес на конверте. Это подождет.

– Так-так.

Отчим Насти поднес марки к носу.

Просмотренные он клал пинцетом на обложку закрытого кляссера. Смотрел – откладывал.

А потом он увидел почтовый блок с лукавым Ильичом поверх буддийского дядьки.

Сначала я подумал, что слышу шум в засорившейся вентиляционной трубе. Его издавало горло Пирата. Инфаркт он не заработал, но, судя по выражению лица, был близок к этому. И вовсе не из-за большой ценности марок.

– Ах-х-хр… кто… – вырвалось из забившейся гортани, будто воздух и слова стали твердыми.

Руки тряслись, отчим Насти рассыпал марки, отшатнулся, едва не упал с лавки, стал сгребать в матерчатую сумку альбомы. Лицо подергивалось. Он напоминал слепого. Перепуганного насмерть хрипящего слепого.

– Вам плохо?

Я шагнул к нему. Пират застонал, стек с лавки и стал отползать на четвереньках, волоча за собой сумку. На квадратной площадке с нарисованной краской шахматной доской он вскочил на ноги, поле е4, и припустил по аллее.

Я моргая смотрел ему вслед. Потом пересекся взглядом с очкастым нумизматом. Тот потупился и стал тоже сворачивать удочки. Испугался за компанию, от непонимания бегства товарища.

По столу были рассыпаны разноцветные хлопья. Бо́льшая часть марок лежала на альбоме, который Пират даже не пытался забрать, потому что на нем были… дурные марки.

Что делать?

Бежать, подсказывала трусливая часть моего «я».

На несколько мгновений я был с ней всецело согласен: собирался оставить марки, больше никогда к ним не притрагиваться (осы, они могут ужалить).

Повестись на такую чушь? Я рассмеялся. Словно кто-то открыл кран. Напряжение схлынуло, но оставило слизкий налет.

Я сгреб марки в конверт, сунул в сумку оставленный отчимом Насти альбом. На двери клуба висело объявление, предлагающее абонемент на месяц, прокат часов, шашек и шахмат. Я заглянул в окно. Через вертикальные жалюзи виднелись турнирные столы, на дальнем лежало что-то похожее на человеческий палец.

Я отошел от окна и нервно облизал губы.

Все, хватит. Пройдусь до дома пешком, проветрю голову.

Парк жил шумом аттракционов, детскими голосами, из палаток зазывали: «Пострелять не хотите?», «Выиграйте панду!». Возможно, через месяц к ним присоединится и мой голос. Я представил себя с сумкой-кошельком на животе и скривился.

Над плацем парили воздушные шары, синие, красные, зеленые, ядовито-черные… Я моргнул. Померещилось. Все празднично и пестро: намечалось какое-то мероприятие. Здесь тоже пахло скошенной травой, но уже не так сладко, а с едва уловимой гнильцой.

Обогнув мертвую тушу колеса обозрения, на демонтаж которой не могли найти денег, я зашагал между рябинами и грецкими орехами к ржавой калитке.

Со скамейки поднялся алкаш с отекшим помятым лицом.

– Ноу проблем? – спросил минуту назад кемаривший зюзя.

На вид ему было от тридцати до сорока; спортивный костюм, сандалии.

– Никаких, – ответил я, собираясь пройти мимо.

Он встал и перегородил дорогу. Рукава мастерки были закатаны по локоть. Меня насторожил злой туманный взгляд и синие татуировки на руках – не просто безобидный алкаш, а бывший зэк.

– Раша тюрьма, – сказал он, убого изображая иностранца, затем ткнул себя в грудь. – Марокко.

Какое на хер Марокко, подумал я, но только вяло кивнул и попытался его обойти.

Не удалось. Я остановился в шаге от зэка. Между нами висело кислое облако красноречивых ароматов. Правую руку он держал в кармане мастерки. Выкидуха или кастет – твердило воображение. Ноу проблем? Как же…

– Смок? – спросил он.

– Нет, – ответил я, чувствуя себя погано, униженно, готовый сорваться с места и побежать, как Пират десять минут назад… Меня сдерживал стыд, а еще этот прищур, недовольный рот, рыбьи глаза.

– Мани? Гив ми мани.

Вот на хрен весь этот цирк? Или костистый зэк – тонкий психолог? Потому что его дурацкий английский для начинающих действительно пугал.

– Нет… – промямлил я.

С левым глазом «марокканца» было что-то не так. Он стал подергиваться, оплывать.

На лавке лежала кепка. Я перевел взгляд на нее, зэк тоже, и тогда я рванул. Проскочил справа, целясь в калитку.

– Э-э, сучара!

Он не побежал, я понял это по окрику. Фак ю, петух.

– Сюда-а…

Голос оборвался, неправильно, жутковато.