Александр Матюхин - Колдовство [сборник litres]

В пустых комнатах поскрипывал пол.

Дверь была заперта. Ключ торчал в замке, и Люба провернула его.

«Но двоих старичков я таки доглядела…»

Она нащупала выключатель. Лампочка расцвела в пыльном плафоне. Мария Павловна лежала на боку, лицом к Любе. Глазные яблоки двигались под морщинистыми веками. На старухе восседала красная сколопендра величиной с овчарку. Толстое тело из блестящих в электрическом свете сегментов протянулось по ребрам и бедру женщины. У многоножки были длинные паучьи лапы, которыми она перебирала, словно месила тесто. Обрамленный жвалами ротик ерзал, зарываясь в седые букли. Омерзительный гибрид паука и сколопендры питался, прижав брюхо к сухой плоти.

Когда Люба завизжала, тварь вздыбилась, выгнулась дугой, и под брюхом раскрылась вертикальная щель, вся утыканная отростками-нитями. Алый язык выпал из гноящейся пасти на животе и слизал с покрасневшей кожи росу. Там, где существо касалось старухи, образовались мелкие дырочки, десятки едва заметных ранок.

Сколопендра грациозно соскользнула с кровати и ринулась к батарее, заползла на подоконник, вытекла на окно, орудуя лапами. Занавеска колыхалась, и Люба кричала, не слыша собственного крика.

Тварь споро просочилась в форточку, ее долгое тело проползло с другой стороны стекла.

Тук-тук-тук – форточка била по трубе отопления.

Мария Павловна почмокала губами во сне.

Люба опрометью выскочила из спальни. Мозг вымаливал рациональное объяснение и подобрал самое простое: чудовище, жуткий паразит, был химерой, созданной лекарствами деда Вани.

Галлюцинацией.

Хрупкая версия рассыпалась на гранулы порошка.

Люба застыла, различив силуэт. В коридорной тьме кто-то стоял.

Ошеломленная, она представила человека с наростом в форме яблока. Или человека с рыбьей мордой и плавниками. Или…

– Привет, – сказал темноволосый следователь, ступая в полосу света, и Люба расплакалась от радости.

Зоя Пименова вела автомобиль по Аптекарскому острову, зорким взглядом перебирая редких прохожих. Навигатором служили огоньки, мигающие в голове. Маячки, которые ее ни разу не подводили.

Пешеходы, как потерянные души, слонялись под фонарями. Нева спорила с дождем.

Иногда в этом грозном городе пропадали люди. Иногда их находили… не те, кто искал из любви.

Пименова знала, что случится в ее квартире, задолго до того, как это случилось. Услышав джаз, струившийся прямо из пористых терм Каракаллы, она забронировала билет и первым же рейсом примчалась домой.

Она знала заранее, потому что бабушка, настоящая бабушка, заключила договор кое с кем, обитающим внизу. Прячась от немецких бомб в осажденном, шатающемся от голода Ленинграде, молодая бабушка попросила – и тьма откликнулась. Тьма приказала присягнуть ей; из мерзлотника бабушка вышла совсем другой. Теперь у нее была власть. И дар. И компаньон.

Автомобильные фары ввинчивались в дождь.

«Ты один, – шептали губы Пименовой, – никто не видит тебя, никто к тебе не подходит…»

Бабуля говорила, что за все необходимо платить. Компаньон был расплатой за волшебство. Он требовал еды. И бабушка кормила его. А потом его кормила мама. А потом – Зоя.

У всякой ведьмы есть фамильяр. Черный кот, жаба, сова или сорока.

В детстве Зоя спрашивала:

– А если Жучок рассердится, он нас съест? Как съел дедулю и папу?

– Чего бы ему сердиться? – хмурилась бабуля. – Он сыт, и пусть будет сыт всегда.

Еще бабуля учила, что должники лучше друзей. Не забывала взыскивать с тех, кто задолжал ей. Люди, чьих детей, жен, родителей она вырывала из когтей смерти, готовы были пожертвовать жизнью ради Пименовых.

Огоньки ослепительно полыхнули в сознании.

А через минуту Зоя сбавила скорость. Одинокий старик стоял у Гренадерского моста, глядя в воду Большой Невки, цепляясь ослабевшими руками за ограду. Сиреневый – женский – плащ трепетал вокруг его голых мосластых ног. Белые, до голеней, носки почернели.

Невидимый купол покуда уберегал старика от чужих глаз. И людей не было на набережной, люди предпочли уйти от того, чего не понимали.

Крепкий купол. Напитавшийся Жучок.

Зоя припарковала машину, вышла под морось. Никому не нужный старик, загнанный, испуганный, ссутулился, и шестеренки скрежетали в его черепушке, надсадно пытаясь ответить на вопрос: что творится и что стало с миром.

Зоя выставила перед собой ладонь, шагнула к старику. Рука уперлась в тощую спину.

Реки тоже надо кормить.

Люба очнулась с диковинной мыслью: «Я ела насекомых».

Да, ела, извлекала из паутины мертвых мотыльков и алчно совала в рот, работала челюстями, смачивая слюной сухие крылышки, превращая их в кашицу, и за всем этим угрюмо наблюдали сороки с перекрученных ветвей.

Язык словно лакал пыль.

Люба попробовала закашлять, но мышцы не повиновались. Максимум, что она смогла, – разлепить веки.

Вечерело. Тени стояли в углах, как колонны, или как статуи острова Пасхи, или как исполинские куклы.

Люба догадывалась, что еще больше теней сгрудилось над изголовьем, но повернуть голову не получалось. Шея предала ее заодно с конечностями. Пальцы ног сжались слабо – это все, на что она была способна теперь.

Скосив глаза, Люба рассмотрела стол в полутьме, и пахнущую травами миску, и что-то вроде крупногабаритного шприца. За запертыми межкомнатными дверями (таковы правила) заговорила Пименова. Люба похолодела отчего-то. Наверное, потому, что ей придется объясняться перед нанимательницей, куда девался Иван Терентьевич и почему она, Люба, лежит в его кровати, как девочка из сказки, залезшая в логово медведей.

Но когда она услышала мужской голос, боязнь испарилась.

Брюнет. Следователь. Хороший человек и, кажется, хороший отец.

За стеной Пименова и ее сосед вели беседу, но смысл ускользал от Любы. Что-то про болтливую дурочку, про Печоры, про: помни свои обязательства, Миша.

«Миша, – про себя улыбнулась она. – Славное русское имя».

– Не волнуйся, – сказал издали брюнет, – я все устрою. Здесь ее не станут искать.

«Надежный», – подумала Люба мечтательно.

Паркет заскрипел.

Она уже проваливалась в сон, в паутину, полную мумифицированных мотыльков и алчных сорок. Сквозь щелочки глаз она видела Пименову, зыбкую и размытую; женщина пересекла комнату, чтобы отворить форточку, пустить в это пристанище тьмы струю свежего воздуха.

Люба уснула безмятежно, а тени ожили.

Одновременно начался дождь. Капли падали в колодец двора и стучали по крыше кирпичной постройки, словно пробуждали кого-то.

Максим Кабир

На марки я наткнулся, когда искал тетрадь для конспекта; чистые закончились, а в букинистических завалах книжного шкафа могло попасться что-то годное: вырвал пару страниц – и порядок.