Александр Матюхин - Колдовство [сборник litres]

Не храбрец, не охотник. В этом не было необходимости: охотились за мной.

Почему?

Мой скудный опыт знакомства с проклятиями научил одному: проклятия – это радиация. Вернуть, передарить или отвернуться – не получится. Что делать? Работать с источником.

Вагон проталкивался сквозь ночь. Мчал по стране, где поездам мешали стада диких коз, где пустыню Гоби топтали копыта верблюдов, где по-прежнему чтили маршала Жукова, где когда-то работал мой отец, человек, которого я не знал.

За время перманентного бегства я кое-что выяснил. В отличие от духов-помощников почтальон довольно медлительный. Целеустремленный, но медлительный. Можно уйти в отрыв и оставить задел.

Я должен попытаться его остановить.

Потому что поступил неправильно.

Потому что почти два года не видел маму.

Потому что боюсь услышать в трубке голос сводной сестры.

Потому что должен…

Попытаться. Погасить штемпелем «Монгол Шуудан» марки, которые восемь месяцев назад нашел в почтовом ящике халупы, что снимал в убогой болгарской деревушке. Разыскать аймак, в котором жила мама Насти, любовница отца. Отправить почтальона – шамана, в руки которого некогда попали бракованные марки, – в зазеркалье, нижний мир, или найти того, кто сможет в этом помочь.

Есть разговор к одному из лам.

«Где бог, там и черт». Меня устроит обратное.

Где черт, там и бог.

Дмитрий Костюкевич

Михаил остановился у обелиска с православным крестом на вершине. Синяя краска облупилась, обнажив ржавое железо. Памятник прятался среди берез, росших вдоль трассы. В грязной пол-литровой банке у подножия застыли искусственные выцветшие ирисы. Внимание привлекла фотография на памятнике. Мужчина, погибший на дороге, был запечатлен спиной. Вместо хмурого лица – плешивый затылок и ссутуленные плечи.

– Сырыми костями пахнет, – сказала Алиса. Михаил не заметил, как она подошла.

По трассе промчалась фура, за ней последовала «окушка».

Порыв ветра сорвал и закружил пыльную листву.

Хмурое октябрьское утро и впрямь пахло сырыми костями.

– Это она, – прошептала Алиса, наклонившись к обелиску. Иногда объяснение из девушки можно было выбить только кулаками, порой она включала Капитана Очевидность.

Ее настоящего имени Михаил не знал, не спрашивал. Алисой ее прозвал Артем, дурак, веривший, что не все ведьмы злые. От героини Кэрролла в девушке было только сознание, настроенное на волну Страны чудес. Столбик термометра держался около нуля, а на ней не было ничего, кроме короткого белого платья без рукавов, не скрывавшего синяки и шрамы на руках и бедрах.

Алиса дотронулась до фотографии и тут же отдернула пальцы. Черты лица исказила боль, но прошло несколько секунд, и они приняли привычное отстраненное выражение. Алиса спряталась за длинными белыми волосами, отгородившись от злого и страшного мира.

«Я в домике, меня нет», как говорила Ириска, опуская вьющиеся локоны на лукавые глазки. Воспоминание оставило во рту привкус горечи. Не похожа Алиса на его дочку, ничуть не похожа.

– Идем, – сказал он.

Они продолжили путь вдоль трассы Москва – Урал. «Калину» Михаил оставил на проселочной дороге метрах в пятистах от съезда с трассы в город Н… Вадим Николаевич остался в машине. Старик сильно сдал в последние дни: не прекращавшаяся уже третий месяц охота на ведьму давала себя знать.

Ворожеи не оставляй в живых.

Михаил столько раз слышал эту фразу в кино, что она, как и прочие затертые цитаты из Библии, утратила для него свою суть.

Еще год назад он вместе с Ириской читал Пратчетта. Вместе с дочкой смеялся над проделками вещих сестричек, смущаясь, пропускал остроты Гиты Ягг. Удивлялся чудесам Незримого Университета и с грустью поглядывал на дочку, стоило Смерти заговорить заглавными буквами. Читал Пратчетта, а должен был «Ведьм» Роальда Даля.

– Пап, давай нарисуем цвет волшебства, – попросила Ириска вечером, когда зло подкралось к дачному домику, где они проводили лето.

Томный июньский вечер, сладкий, как пенки от клубничного варенья, разлился по дачному поселку. В соседнем лесу отсчитывала чьи-то годы кукушка.

– Октариновый, октариновый, – шептала под нос Ириска, сидя на открытой веранде за шатким столиком. Девочка макала кисточку в новые акварельки, высунув от усердия кончик языка, заглядывая в книгу «Шляпа, полная небес». На альбомном листе змеились фиолетовые стебли, распускались сиренево-желтые цветы. Рисунок напоминал шедевр закинувшегося «маркой» авангардиста.

Михаил поцеловал дочку в теплую макушку и пошел в дом готовить ужин. Минут через двадцать услышал, что Ириска разговаривает с какой-то женщиной, должно быть, тетя Лида пришла спросить что-то по хозяйству. Михаил не вышел поздороваться, не хотел, чтобы пенсионерка с притворным сочувствием расспрашивала о бывшей жене. Он вышел на веранду, только когда высыпал на сковороду нарезанный соломкой картофель. Ириски за столом не было. Он ее позвал, дочка не ответила. Михаил вернулся в дом. Он не беспокоился, мало ли, в туалет пошла (деревянный «домик» стоял на другом конце участка) или к тете Лиде, та часто угощала Ириску конфетами. Михаил дожарил картофель, залил яйцами, посыпал зеленым луком.

– Вещая сестричка, пошли есть, – позвал Михаил, уверенный, что Ириска уже вернулась.

На улице совсем стемнело. Он вышел на веранду – никого, прошел по огороду до туалета – пусто. Тревога начала перерастать в панику. Михаил пошел к соседке.

В доме у тети Лиды свет не горел. Михаил постучал, позвал. Никто не ответил. Он открыл дверь, из комнаты повеяло холодом. Нащупав выключатель, Михаил включил свет. Тетя Лида сидела за обеденным столом, по мертвому, искаженному ужасом лицу ползали земляные черви.

Ириску нашли через два дня в лесу, со следами человеческих зубов на обглоданных костях.

Следователь сказал, что она была жива, когда ее ели. Он был младше Михаила. Лет двадцать пять – тридцать. Если это было и не первое его дело, то одно из первых. Служба еще не наложила на его лицо отпечаток сурового равнодушия.

– Зови меня Артем, – сказал следователь, запер дверь кабинета, нервно закурил и рассказал, кого подозревает в убийствах.

Ведьма.

Слово повисло в сигаретном дыму.

Михаил готов был дать следователю в морду, подумав, что это какой-то жестокий полицейский юмор. И врезал бы, если бы не оцепенение, сковавшее его после похорон. Артем говорил что-то о пропавших в городе детях и свидетелях, видевших женщину с рыжей косой, доходившей почти до икр. Михаил не прислушивался. В голове звучал крик бывшей жены, вспомнившей о дочери, только когда та умерла. Яна обвиняла его в смерти Ириски, называла убийцей. Захлебываясь рыданиями, вырывалась из рук любовника. Крики гулко отдавались в стенах церкви. Он еле сдерживался, чтобы не врезать по ее раскрасневшемуся, мокрому от слез лицу. Ему хотелось наорать, обвинить ее. Это она их бросила, предала.