Ричард Адамс - Девушка на качелях [litres]

Действительно, на торгах собрались те, для кого керамика и фарфор были в первую очередь прибыльным делом. Повсюду звучала французская и немецкая речь. Общий настрой присутствующих был каким-то озлобленным и безжалостным, что, по-моему, не сулило ничего хорошего антиквару, стесненному в средствах. Пока я горестно представлял себя одиноким легким бронеавтомобилем, окруженным тяжелым танковым батальоном, меня окликнули. Я обернулся и увидел Джо Мэтьюсона, антиквара из Рединга. Его прямота часто граничила с грубостью, но меня это не отталкивало, и вот уже несколько лет мы приятельствовали. Я криво улыбнулся и пожал плечами, ткнув большим пальцем в сторону «красного якоря».

– Бесполезно, старина, – ухмыльнулся Мэтьюсон. – Эти сволочи нас завтра вмиг обставят. Не знаю, зачем я вообще сюда притащился. Понаехали всякие лягушатники и чертова немчура…

– Ничего страшного, Джо. Считайте, что устроили себе выходной. Кстати, познакомьтесь, это моя жена, чертова немчура… Карин, это Джо Мэтьюсон, мой приятель-пират.

– Ну, ее я не назвал бы чертовой немчурой, – без всякого смущения заявил мистер Мэтьюсон, обменявшись рукопожатием с Карин. – Не обращайте на меня внимания, это из меня прет пролетарское воспитание. На позапрошлой неделе я видел вашу фотографию в «Вестнике Ньюбери», но она не воздает вам должное. А вы тоже интересуетесь фарфором? Алан вас образовывает или вам это скучно до смерти?

– Нет, мне ни капельки не скучно, – ответила Карин. – Совсем наоборот. Мне хочется купить все-все-все и больше с этим не расставаться.

– А, значит, вы из этих, кхм… – сказал мистер Мэтьюсон. – Учитесь себя перебарывать, голубушка. В нашем деле нужно мыслить как черкесский работорговец. Продавать с прибылью можно все, даже неземную красоту, – продал и глазом не моргнул. Вот так-то. И чему он вас только учит? О, а это у нас что?.. Нет-нет, Алан, не подсказывайте. Мне интересно, что знает ваша дражайшая супруга.

Он указал на сервиз фабрики Майлза Мейсона, замеченный мной чуть раньше. Прекрасный десертный набор: сервировочные тарелки (четыре в форме раковин и четыре квадратные), двенадцать десертных тарелок и раздаточное блюдо на ножках; все расписаны ботаническими образцами с указанием их названия на обратной стороне тарелок. Кое-где виднелись щербины и сколы по краям, но ничего особо страшного.

Внимательно осмотрев сервиз, Карин сказала:

– Он английский. По-моему, самое начало девятнадцатого века…

– Отлично! А как вы думаете, за какую цену его продадут? – спросил мистер Мэтьюсон. – В нашем деле это главное, голубушка.

– Наверное, тысячи за полторы…

– Завтра уйдет за все две, если не больше, – сказал мистер Мэтьюсон. – Здесь такие хваткие типы собрались… Но вы, голубушка, молодец. Как я погляжу, Алан своего не упустил. – Он потрепал Карин по руке.

– Послушайте, Джо, может быть, завтра на торгах нам стоит объединить наши финансы? Попытаемся приобрести пару вещиц, а прибыль потом разделим поровну.

– Отличная мысль, старина! Вот прямо сейчас что-нибудь и присмотрим.

Мы решили поторговаться за имперских пастушка и пастушку мануфактуры «Боу», украшенных полихромной росписью, – если их цена не превысит полутора тысяч фунтов стерлингов – и за парочку с маскарада в Ранела-Гарденс, отмеченных клеймом «золотой якорь» фабрики «Челси».

– Но за них придется отвалить тысячу триста, – предупредил меня мистер Мэтьюсон. – И то если очень повезет.

Мы еще немного посовещались, и тут я обнаружил, что Карин куда-то пропала.

– Ха, вот вы ее и потеряли, старина, – хохотнул Мэтьюсон. – В таком месте лучше не спускать с нее глаз. Нет, не волнуйтесь, – с отеческой заботливостью добавил он, хотя я вовсе не беспокоился. – Вон она, приценивается к тому, что подешевле. Никогда не пойму, почему женщин так и тянет на всякое барахло. Разорит она вас, помяните мое слово, старина. Шучу-шучу.

Карин ходила вдоль столов с кухонной утварью, заглядывала в миски и кувшины, рассматривала на просвет хрустальные вазы и приподнимала крышки кастрюль и сковородок, проделывая все это сосредоточенно, с невозмутимой отрешенностью.

– Что ж, все, что мне интересно, я отыскал, – сказал мистер Мэтьюсон. – Давайте-ка пропустим по стаканчику, удовлетворим, так сказать, внутренние потребности. Скажите супруге, что довольно уже ей время зря терять, лучше удалиться в какое-нибудь приятственное заведение неподалеку.

После обеда мы вернулись в имение, но ненадолго. Я определился с планами на следующий день, но из любопытства решил вместе с Джо осмотреть мебель, поскольку он возлагал на нее бо́льшие надежды, чем на керамику. Особняк, прекрасный и снаружи, и изнутри, к сожалению, был в запущенном состоянии. В гостиной, облицованной дубовыми панелями, тяжелые складные ставни на окнах были распахнуты, а у южного окна стоял рояль «Стейнвей». Карин, спросив позволения у рассеянного вида дамы с оранжевой перевязью (знаком официального положения), села за инструмент и начала играть. Вокруг столпились люди.

– А пианистка продавать вместе с рояль? – манерно поинтересовался толстяк в пенсне и с черной остроконечной бородкой. – Я бы купить.

Его спутники угодливо захихикали.

По дороге домой мы попали под ливень. Один из дворников сломался. Я оставил машину в ближайшем центре техобслуживания, намереваясь забрать ее утром, и мы пошли к дому по аллее, а потом через Чащу.

– Обожаю запущенные участки сада, – сказала Карин. – Ой, какая трава высокая! Алан, ее вообще стригут? Или ты нарочно велишь оставить?

– Траву стрижет Джек, когда у него выпадает свободная минутка. Ну или я. Я ему никогда и ничего не приказываю – садовники этого терпеть не могут, особенно те, которые помнят тебя трехлетним мальчуганом.

– А что это там, в траве? О, водопроводная колонка! Она работает? – Карин включила воду. – Надо же! Какая прелесть! А под ней какая-то выбоина…

– В детстве нам с Флик иногда разрешали наполнять эту ямку водой, и мы там плескались.

– Видно, у тебя было счастливое детство.

– А у тебя, любимая? – Она не ответила, и я добавил: – Ты мне ничего не рассказываешь…

Я так утомился за день, что последние слова прозвучали капризно и обиженно. Мне явно не следовало этого говорить.

Немного помолчав, Карин решительно повернулась ко мне:

– Что ж, я тебе все о себе расскажу. Если хочешь. Все. О том, как я жила до нашей встречи. Ну, хочешь?

Я неуверенно взглянул на нее. Она молчала, только дразняще посмеивалась, как будто понимала причины моего смятения и растерянности прежде, чем я сам их осознал.

– Давай присядем, – наконец сказала она. – Вот сюда, в траву. – Карин опустилась на колени у моих ног и, взяв меня за руки, усадила на землю.