Клайв Баркер - Книги крови. I–III [сборник litres]

Вооружившись, она направилась к дверям.

Те вдруг распахнулись, и ей в уши хлынул гул белого шума, сквозь который послышался голос:

– Дай-ка взглянуть на тебя, детка.

И в дверном проеме повис глаз, единственный огромный глаз. Шум оглушил Берди; глаз лениво моргнул – такой огромный и влажный, – изучая стоявшую перед ним куколку с надменностью Истинного Бога, создателя целлулоидной Земли и целлулоидного Рая.

Берди была в ужасе, иначе и не скажешь. Ее пронзали не азартный испуг, не восхитительное предвкушение, не сладкая дрожь. Это был настоящий страх, страх глубинный, неприкрытый и уродливый до задницы.

Она слышала, как вопит под упорным взглядом глаза, у нее подгибались ноги. Скоро она упадет на ковер перед дверью, и тут ей точно придет конец.

А потом она вспомнила о Сукине сыне. Милый Сукин сын, да благословят боги твою фаллическую сердцевину. Она подняла лом двумя руками и побежала к глазу, замахиваясь.

Прежде, чем она успела до него дотронуться, свет погас, и она снова оказалась в темноте, с горящей от этого зрелища сетчаткой глаз.

– Рики мертв, – произнес кто-то во тьме.

И все. Это было хуже глаза, хуже голосов голливудских мертвецов, потому что сейчас она каким-то образом знала – это правда. Кинотеатр превратился в бойню. Парень Линди Ли, Дин, умер, как и говорил Рики, а теперь и сам Рики погиб. Все двери были закрыты; в игре остались только двое. Она и оно.

Она бросилась к лестнице, еще не зная, что именно собирается сделать, но четко осознавая, что оставаться в фойе смертельно опасно. Стоило ей поставить ногу на первую ступень, как двери позади нее вновь распахнулись, и вслед за ней помчалось что-то быстрое и мерцающее. Оно было лишь в шаге или двух, а она карабкалась вверх, задыхаясь и проклиная свой лишний вес. Из тела существа ударили лучи ослепительного света, похожие на первые обжигающие вспышки фейерверков. Оно, без сомнения, готовило ей новую ловушку.

Когда Берди достигла второго этажа, ее преследователь все еще наступал ей на пятки. Впереди лежал коридор, освещенный единственной тусклой лампочкой и не внушающий никакого доверия. Он тянулся по всей длине кинотеатра, и несколько дверей вели из него в кладовки, забитые всякой хренью: постерами, 3D-очками, заплесневелыми рекламными снимками. В одной из кладовок точно был пожарный выход. Но в какой? Она поднималась люда лишь однажды, и то два года назад.

– Черт. Черт. Черт!

Берди побежала к первой кладовке. Дверь оказалась заперта. Она негодующе ударила по ней. Дверь не открылась. То же самое и со второй. И с третьей. Даже если бы она помнила, за какой из них пожарный выход, двери были слишком тяжелыми, чтобы их выломать. За десять минут, орудуя Сукиным сыном, она, может быть, и справилась бы. Но у нее на хвосте висел Глаз: у нее и десяти секунд не было, не говоря о десяти минутах.

Оставалось только сражаться. С молитвой на устах она крутанулась на каблуках, лицом к лестнице и своему преследователю. На площадке никого не было.

Берди всматривалась в жалкие ряды перегоревших лампочек и осыпающуюся краску, словно пытаясь рассмотреть нечто невидимое, но существо было не перед ней, а за ней. Ей в спину вновь ударило сияние, и в этот раз фейерверки успели: огонь стал светом, свет – изображением, и из коридора на нее полились сладостные моменты, о которых она почти успела позабыть. Явившиеся ей сцены появлялись в разных фильмах, каждая вызывала особые ассоциации. И она впервые за все время начала понимать, откуда это существо взялось. Это был призрак механизмов кинотеатра – сын целлулоида.

– Отдай мне свою душу, – приказали тысячи звезд.

– Я в такое не верю, – ответила она искренне.

– Тогда отдай мне то, что отдаешь экрану, то, что отдают ему все. Дай мне немного любви.

Так вот почему оно снова, и снова, и снова проигрывало перед ней эти сцены. В такие моменты зрители волшебным образом превращались в единое целое, истекая кровью из глаз, не отрывая их от экрана. Она и сама часто такое проделывала. Смотрела фильмы, которые задевали ее настолько, что она практически чувствовала боль, когда появлялись титры и иллюзия разрушалась – потому что она чувствовала, что оставила в нем частичку себя, нечто сокровенное терялось среди его героев и героинь. Может, так и было. Может, в воздухе копился груз ее страстей, который, соединяясь с грузом других сердец, собирался в укромном месте до тех пор…

До этих пор. Пока не собралось в это дитя общих страстей, в этого полноцветного соблазнителя: банального, примитивного и крайне обворожительного.

«Что ж, отлично, – подумала она, – понять своего палача – уже полдела; еще полдела – отговорить его от выполнения служебного долга».

Даже решив эту головоломку, Берди продолжала жадно всматриваться в изображения, которые показывало существо – она ничего не могла с собой поделать. Ее поддразнивали прожитые ею жизни, обожаемые ею лица. Танцующий с метлой Микки Маус, Гиш из «Сломанных побегов», Гарланд (и Тото у ее ног), смотрящие на поднимающийся над Канзасом ураган, Астер в «Цилиндре», Уэллс в «Гражданине Кейне», Брандо и Кроуфорд, Трейси и Хепберн – все они, так глубоко запечатленные в наших сердцах, что им были не нужны христианские имена. И насколько лучше, когда тебя дразнят такими сценами, когда показывают томление перед поцелуем, а не сам поцелуй; удар, а не примирение; тень, а не самого монстра; ранение, а не смерть.

Существо, без сомнений, пленило ее. Ее глаза следили за ним, словно он дергал их за нитки, словно заковал ее.

– Я прекрасен? – спросило оно.

Да, оно было прекрасно.

– Почему бы тебе не подарить себя мне?

Она больше не размышляла, рациональность покинула ее – пока из череды изображений не появилось то, что заставило ее резко прийти в себя. «Дамбо». Толстый слоненок. Ее толстый слоненок: она, ни больше ни меньше, считала его своим.

Заклятье спало. Берди отвернулась от существа. На мгновение она краем глаза заметила за сиянием что-то отвратительное, засиженное мухами. Когда она была маленькой, все дети в их районе звали ее Дамбо. С этим нелепым серым ужасом она прожила до двадцати, все это время не в силах его с себя стряхнуть. Его толстое тело напоминало Берди о ее весе, его потерянный взгляд – о собственном одиночестве. Она вспоминала, как качала его на хоботе мать, признанная бешеной, и хотела избить этого нюню до потери сознания.

– Это все сраная ложь! – выплюнула она.

– Не понимаю, о чем ты, – возразило существо.

– Тогда что там, за всем этим блеском? Думаю, кое-что очень мерзкое.

Свет замигал, череда трейлеров зарябила. Она увидела, что за занавесью сияния прячется другая фигура, маленькая и темная. Она сомневалась. Сомневалась и боялась смерти. Берди не сомневалась, что оно сможет почуять ее страх и за десять шагов.