Тори Ру - Ноль [litres]

Кроме них я заберу отсюда только воспоминания.

Пока же, в последний раз напялив белую блузку и серую юбку, скрывающую колени, смотрюсь в зеркало и смахиваю слезы с опухших глаз – сегодня последний день каникул, но в связи с трагической гибелью лучшего ученика и отъездом лучшей ученицы в школе состоится общий сбор.

На кухне свистит чайник, мама расставляет чашки и шуршит прозрачной упаковкой торта. Завидев меня, она предостерегающе качает головой, но громко и радостно приглашает к столу.

Бабушка, стоящая у плиты, оборачивается на звук, моргает и поправляет очки. Она кажется растерянной, сгорбленной и постаревшей. Прищурившись, пытаюсь поймать ее взгляд, но сделать это не так-то просто.

Занимаю любимую табуретку и смотрю за мамино плечо, туда, где в почти затянутом морозом окне сверкают инеем ветви деревьев. Как же сейчас, должно быть, холодно в реке…

Бабушка садится напротив и, вздохнув, тихо и невнятно спрашивает:

– Сонюшка, неужели ты действительно хочешь уехать?

– Да! – отрезаю я, и она вдруг начинает рыдать – снимает очки, закрывает ладонями лицо, острые плечи вздрагивают в такт судорожным всхлипам.

Здесь уютно и тепло по утрам, но вечерами – темными и длинными – в этой квартире жутко и тоскливо. Бабушку не спасут сериалы, грамоты, бывшие ученики, статус уважаемой всеми моралистки, обожаемая математика и портреты улыбающейся Сони, развешенные по стенам. Одинокая, наполненная сожалениями старость – вот что ее ждет, потому что я никогда сюда не вернусь.

Мама не выдерживает:

– Отпусти ты ее, мам, хватит. Не рви душу. Миша не против, места хватит всем. Школа и театральная студия на соседней улице, ребенку нужно развеяться! То, что случилось, страшно…

– Да, да!.. – отмахивается бабушка, берет со столешницы очки и старательно протирает их носовым платком.

Как только мы входим в школу, в фойе становится тихо, на меня с сочувствием глядят сотни глаз – кто-то кивает, кто-то растерянно улыбается.

Стук маминых каблуков разносится эхом по лестнице, ведущей к актовому залу, под неослабевающим вниманием учеников плетусь следом и озираюсь по сторонам. Когда-то я была здешней королевой, пустой, холодной и глупой, выбивалась из сил ради чужих планов, притворялась другим человеком, заставляла себя ненавидеть того, кого должна была любить…

Дыхание сбивается, сердце придавливает огромным валуном тоски. Отделяюсь от мамы и тихо сбегаю.

В коридорах все так же пахнет выпечкой, хлоркой, краской и учебниками, цветок в плетеном горшке протягивает сочные листья к солнцу, на холодном металле наглухо забитой запасной двери притаился солнечный зайчик.

Здесь все напоминает о Егоре, но его нигде нет. Его нет.

Мучительно хватаю воздух ртом и крадусь к родному кабинету, он открыт – на обшарпанный паркет падает полоса света, над ней мерцают пылинки.

Заглядываю в класс и в шоке застываю: последняя парта третьего ряда превратилась в алтарь – она и соседние парты засыпаны ворохами цветов и записками. Там, где Егор, низко склонившись над тетрадкой, решал нерешаемые задачи, в черной рамочке сияет улыбкой его фотография.

Напротив, спиной к двери, на корточках сидит… Саша Королев и, не двигаясь, смотрит на фото.

Я отшатываюсь, отступаю в коридор, но сквозь тупую боль утраты понимаю, что в душе нет злости. Бывший лучший друг стал пустым местом, никем, нулем, который благодаря Егору будет жить…

– Он не умер! – говорит ангел за правым плечом.

Резко оборачиваюсь и вижу заплаканную Полину, пружинящей походкой идущую рядом с незнакомой мне женщиной… Взвившийся пульс замедляется и приходит в норму.

– Как они могут устраивать этот цирк, если человека не нашли?! Он еще полгода будет считаться живым. Еще есть надежда! – плачет она, и мама терпеливо объясняет:

– Весь город видел это. Оттуда не возвращаются, Поля… Он не появлялся дома уже девять дней. Я понимаю, и мне тоже жаль, но…

Украшенная елка скучает в углу, в зале рядами расставлены стулья, на сцене Мария Васильевна, утирая слезы, произносит речь – я застаю лишь ее конец:

– Егор был потрясающе способным мальчиком – за свой немалый педагогический стаж я не встречала такого! Он был справедливым и добрым – не задумываясь, бросился спасать Сашу Королева!.. – класснуха задыхается в рыданиях. – Надежда, спасибо вам за такого сына!

Наверное, я сошла с ума или попала в другой мир.

Присутствующие как по команде обращают взоры на бледную молодую женщину, застывшую у стены, и ждут от нее ответной речи.

Пячусь и падаю на свободный стул рядом с мамой.

– Какая все-таки Надя красивая… – вздыхает тетя Оля, сидящая по левую руку от нее. – Какой ужас, как она держится… Бедная. Я ей всю жизнь благодарна буду! Надо бы ей с ремонтом помочь…

– Ну, он… был… очень хорошим, – тихо говорит мама Егора в переданный ей микрофон и опускает голову.

В дверях пронзительно визжит девочка, падает на пол и бьется в истерике, взрослые устремляются к ней – взбудораженные подружки поясняют, что та была влюблена в Егора.

Говорят, это уже четвертый случай за неделю…

Надежда Лебедева кладет микрофон на сцену и незаметно скользит к выходу, я догоняю ее лишь на лестнице.

– Простите! – прошу, вцепившись в ее куртку. – Вы были правы. Я его погубила. Простите меня!

Снежная королева замирает, задерживает на мне взгляд прозрачных бездонных глаз, и на миг мне кажется, что на их ледяном дне вместо горя тлеют умиротворение и безмятежность.

– Ему будет лучше там! – перебивает она и, оставив меня в полной растерянности, скрывается за массивными дверями выхода.

С пятнадцатого этажа видны белые крыши окраины города и поля: снегопады и ветры не прекращаются много долгих наполненных тишиной дней, завывают за окнами, скрывают следы ушедших людей.

Стекло через тонкую ткань трикотажной пижамы холодит кожу, тупая привычная боль гнездится в груди, цепочки из образов и мыслей петляют и убегают, возвращая меня к пролому в гладкой поверхности льда и тишине…

Темный февраль, в котором Егору исполнилось бы семнадцать, подходит к концу.

Мир замерз.

За два месяца многое изменилось. То, о чем я мечтала тайком от бабушки, легко и так просто сбылось – теперь я могу гулять по широким улицам сколько вздумается, хоть допоздна, и строй задумчивых фонарей всегда без происшествий сопроводит до дома. В новой школе тоже все хорошо: математику виртуозно преподает молодой веселый учитель, соседка по парте – молчаливая, хмурая девчонка – не пытается влезть в душу, придурки вроде Королева отсутствуют как вид.

Днем я забираю Макара из детского сада, делаю домашку, Сонины балерины, рядком расставленные на полке над кроватью, заглядывают в тетрадь… Там тройки. Ну и что?