Тори Ру - Ноль [litres]

Я бы все отдала, только бы этот добродушный великан был здесь – хитро усмехнулся, обнял и утешил, сморозив какую-нибудь чушь, отпустил шуточку про Егора, и тот, бледнея от злости, вмиг нарисовался бы рядом и закатил бы скандал…

«Ты – его лучший друг. Думаешь, он погиб? Или веришь, что это не так?..» – задаю свой главный вопрос и беспомощно пялюсь на экран.

«Я не верю. Я ЗНАЮ» – приходит последнее сообщение, и значок напротив контакта Воробья меняется на серый.

Час спустя, дождавшись маминого возвращения и завалив безжизненный профиль Воробья десятками сообщений без ответа, трясусь в мрачном полупустом вагоне и засматриваюсь на бешеный танец снежинок – сквозь него иногда прорываются черные силуэты деревьев, строений, заборов и столбов.

Что знает лучший друг, находящийся в тысячах километров отсюда, но не знает мама Егора?

Даже если я неправильно поняла его высказывание, умиротворенный, спокойный взгляд голубых бездонных глаз «снежной королевы» ни на секунду не выходит из головы.

Ее душа не разрывается от чудовищной потери.

Она не скорбит… Потому что тоже ЗНАЕТ.

Покинув городок, я поклялась никогда не возвращаться, но еду туда сейчас в поиске ответов и призрачной несуразной надежды на то, что чудо все же произошло.

Электричка, покачнувшись, замирает на путях, недовольные пассажиры, похватав баулы, выползают на мороз, вслед за ними я прыгаю на платформу и на затекших ногах плетусь по дощатому тротуару.

В снежной круговерти не видно здания соседнего вокзала, полосатые рыночные палатки треплет ветер, вдали мелькают очертания автобусной остановки.

– Соня! – знакомый голос окликает из-за спины, и озноб мгновенно пробирается за шиворот.

В панике срываюсь на бег, но быстрые шаги грохочут по обледенелым деревяшкам совсем близко, поскользнувшись, я падаю на колени, оборачиваюсь и в парализующем ужасе смотрю на серое осунувшееся лицо с бледно-розовым шрамом на переносице.

Это перекошенное яростью безумное лицо убийцы нависало надо мной на пустыре, перед тем как тяжелые ботинки прошлись по ребрам и голове…

– Пожалуйста, подожди! – Оно расплывается в улыбке.

– Пошел вон! – Отползаю назад и захожусь в крике, но голос словно испарился. – Отвали от меня, Королев, пошел на хрен!

Я вскакиваю и отталкиваю протянутую руку, взгляд бесцветных слезящихся глаз скользит по мне, в нем сияет странная радость, смахивающая на одержимость.

– Трус поганый, ты же убил меня… – шиплю я, подойдя ближе, испуг сменяется злостью. – Ты должен сидеть в тюрьме, а Егор – ходить по земле! Ты убил его! Из-за тебя он погиб. Из-за тебя!..

Саша пятится и отступает с тротуара на припорошенный снегом лед, открывает и закрывает рот, заикается и сипит:

– Прости меня! Я не хотел…

– Не хотел?! – визжу я, и он принимается бубнить, не делая в словах пауз:

– Мне никто никогда не отказывал – посмела только ты. И стала таскаться с ним. Когда я узнал, разозлился так, что планка слетела. Ну не считал я его за человека, а тебя ведь рассматривал всерьез… на будущее. Как узнал? Да соседки-близняшки донесли матери – видели, как ты на пустырь идешь, а потом… и он… там ошивался… Мне нужно было наказать, показать, кто главный… Но я увлекся… слишком. В детстве слышал разговор родителей про сынка прокурора… Посчитал, что и я отмажусь – родни в органах полно, виноватым сделают, сама догадываешься, кого… Когда он налетел на меня, отмудохал и вырубил, я понимал уже, что ты не умерла. Потом страх и раскаяние заели – не знаю, что сильнее. Тридцать первого я вытащил у матери из комнаты аптечку, нажрался колес, запил всем, что было в баре, и пошел гулять. Я не помню ни хрена, сильно тошнило – вроде собирался уйти за железку и замерзнуть. Кто-то на набережной посоветовал утопиться. Показалось, что он дело говорит, ну и… Урод… Лебедев вытащил меня за шкирку и, перед тем как вытолкнуть к берегу, приложил руку с татухой мне к животу. Меня чуть не вывернуло, и я тут же протрезвел, стал нормальным! А он смотрел так, как не может смотреть человек… Как такое возможно?.. Сонь, ты ведь знаешь что-то, да?.. Ты ведь тоже после пустыря пришла невредимой в школу… А я теперь в церковь хожу, стою там подолгу… Зачем? Просто гляжу на иконы… вроде легче становится.

Мой друг детства Саша Королев больше не похож на циничного отморозка – напротив, переминаясь с ноги на ногу, улыбается и глядит сквозь меня очередной городской сумасшедший.

Всякое желание мстить вдруг пропадает.

– Это я вызвал спасателей! – сокрушается Саша. – Но… поздно. Я буду жить, а парень навсегда останется таким, как сейчас, и будет вот так смотреть!

Его слова невыносимы…

– Вы сами себя наказали! Вы сами виноваты! – выплевываю я. – Просите прощения у живых, пока есть возможность. А иначе ваша совесть всегда будет смотреть на вас из глубины лет!

Поправляю рюкзак, обхожу застывшего Сашу и бегу к автобусу.

Теплые ладошки, ловившие для меня бабочек, и разбитые кулаки, выбивавшие жизнь, яркие насмешливые глаза первой влюбленности и потерянный, пустой взгляд того, кто остался стоять на тротуаре, – все это я тоже не забуду никогда.

Занимаю теплое обшарпанное сиденье и под веселую попсовую песенку, разносящуюся по салону, даю волю слезам.

По Заводской слоняются стаи собак, в ржавых клетках сушилок на ветру полощутся простыни, алкоголики у барака Воробья молча пьют из горла прозрачное пойло, закусывая его хлебом.

Перескакивая траншеи и утопая в сугробах, я спешу к дому номер три, к дому, где столько лет выживал Егор.

Мне нужно поговорить с его мамой.

Толкаю плечом ветхую дверь, поднимаюсь на второй этаж и не узнаю это место: стены заштукатурены и выкрашены свежей голубой краской, дверь десятой квартиры оббита черным дерматином, новый почтовый ящик сияет в ожидании новостей.

Нажимаю на кнопку целого звонка и молюсь до тех пор, пока дверь со щелчком не раскрывается на длину цепочки.

Вдыхаю побольше воздуха и готовлюсь умолять, но мама Егора, прищурившись, перебивает:

– Уйди. Только все стало налаживаться…

Я молниеносно ставлю в проем промокший ботинок и шепчу:

– Поговорите со мной! Пожалуйста! Я люблю его больше жизни! Скажите мне, где он. Вы не можете не знать!

– Нет его больше, – отрезает она устало. – Уходи, забудь – он исчез!..

«…Исчез… стал невидимкой… Ведь так просто им стать, когда на тебе…» – мысль, что два месяца изводила, лишала покоя, не желала обретать черты и давать начало стройной цепочке себе подобных, внезапно становится оглушающе ясной, и я вздрагиваю:

– Скажите, во что он был одет, когда уходил из дома в последний раз, и во сколько это было?! – Должно быть, я выгляжу жалко, и мама Егора смягчается: