Сара Перри - Мельмот [litres]

В грузовике сидели и ждали молчаливые женщины и дети. Я так ослабел, что им пришлось помогать мне забраться внутрь. Места для матери уже не было. Мы уехали, а она осталась ждать, пока кто-нибудь придет и скажет, что ей делать. Больше я ее не видел.

И вот меня тоже отправили в Терезиенштадт, предварительно вывезя оттуда немногих оставшихся в живых евреев и тем самым наконец избавив их от сыпного тифа и убогого существования в этих стенах. Я провел в заключении девятнадцать месяцев и тринадцать дней вместе с другими мужчинами и женщинами, с которыми нас объединяло общее преступление. Я все время думал, не хожу ли я по тем самым местам, где ходили Франц и Фредди Байеры, не страдаю ли я так же, как они, и понимал, что мои невзгоды – просто жалкое подобие того, что пережили они. Но я не пишу о том, что происходило со мной. Пусть они будут песней, а я – умирающим отзвуком.

Карел Пражан

Дом Джона Баньяна

Бедфорд

Дорогая Тея,

Как видишь, я в Англии. Здесь холодно, но это совсем не похоже на чешские сухие морозы. Сырость стоит такая, будто природа неделями плачет о чем-то. Я уже несколько дней живу в этой комнате с розовыми моющимися обоями и розовыми занавесками с оборками. По утрам хозяйка готовит тосты – слегка подогретые белые квадратики, мягкие, как шерсть, и мы едим их с тонюсенькими сосисками. Не хочется тебя огорчать, но вообще англичане – во всяком случае, на мой взгляд, – красотой не блещут. Ноги у женщин толстые и синюшного оттенка из-за плохого кровообращения, а мужчины любого возраста поголовно ходят в джинсах и толстовках. Ты, безусловно, лучшая из всех них, и я всегда это знал.

Мой ученый друг, я пишу тебе, чтобы попросить прощения. Я был не в себе. И хотелось бы свалить вину за это на Мельмот, но мы оба с тобой знаем, что детские сказочки не могут свести человека с ума. Ты боялась, что я верил в ее реальность и в то, что она идет за мной? Может быть, иногда я действительно так и думал. Я часто бывал пьян и постоянно несчастен. Мой друг умер, Тея! А самое ужасное – тебя больше не было со мной. Говорят, любовь не может суть свою менять при виде перемен [13] Строчки из 116-го сонета Шекспира в переводе А. Гуревича. . Мне тяжело говорить тебе, что твои английские поэты ошибались, но как это может быть правдой? Любовь обязана измениться, когда меняется предмет любви. Зимой, стоя под деревом с черными голыми ветками, ты не восхищаешься его зеленой кроной и густой тенью. Нет, я не люблю тебя так, как раньше, потому что ты не такая, как раньше. Но мне нужно знать, позволишь ли ты мне научиться любить эту, новую Тею. Не думай, что я не вспоминаю о тебе каждый день. Ты пьешь таблетки? Записывай в блокнот, который я тебе оставил, какие лекарства и когда пьешь. Ты сильнее, чем думаешь. Ты смогла бы одеваться сама, если бы поверила, что ты на это способна. Хелен заботится о тебе? Знаю, она держится отстраненно, но сердце у нее доброе, – а может, она просто знает, в чем состоит ее долг, и так оно, пожалуй, даже лучше.

Так что позволь рассказать тебе, что я сделал, что делаю до сих пор и что собираюсь делать. Когда я ушел от тебя, мне было плохо, в голове туман. Что мы пили, Тея, и сколько бутылок прикончили? Иногда мне кажется, что с нами за столом был кто-то третий, одетый в черное; он разливал вино и потом, когда ты уснула в кресле, нашептывал мне всякие чудовищные вещи, – но, конечно, всему виной эти легенды о Мельмот и то, что я много выпил. Я собрал сумку, сел в такси и сказал водителю: «Мне нужно в Англию». Англия у меня в голове была связана с той, прежней тобой, как будто ты могла ждать меня в зале прилета, подняв воротник и улыбаясь той особенной, не похожей на другие улыбкой, которая – я уверен – предназначена только мне. В машине меня вырвало, и пришлось доплатить таксисту. В аэропорту я выпил кофе и написал тебе открытку, а потом, в самолете, меня стошнило еще раз, после этого в голове прояснилось, и когда мы приземлились, уже за полночь, я почти пришел в себя. В лондонском аэропорту было людно, но при этом тихо, многие спали. Я поставил сумку на пол и подумал, что мне тоже стоит поспать, а уже утром решить, что делать дальше.

Я устроился в углу, где пахло кофе и средством для мытья туалетов, подложил сумку под голову, снова подумал о тебе и вдруг услышал крик. Люди поднимали головы и озирались. В последнее время все стали подозрительными, да? Но в этом крике не было злости, лишь тоска и безнадежность, и голос кричавшего был таким сиплым, будто он уже долго надрывался и, хоть и знал, что никто его не слушает, был не в силах остановиться. Я поднялся и увидел седого чернокожего мужчину, чья походка напомнила мне старуху Альбину, потому что он точно так же переваливался при ходьбе – по-видимому, у него болели суставы. Вокруг пояса у него была обмотана цепь. Ни на запястьях, ни на лодыжках – ничего, только эта цепь на талии, за которую его, как собаку, тащил за собой белый мужчина – похоже, англичанин. Этот человек не был ни полицейским, ни солдатом – ни формы, ни фуражки, ни номера на плече, просто рубашка с коротким рукавом, черные брюки и синий галстук, а на груди висело удостоверение личности на синем ремешке. Рядом с ним шел другой человек, с таким же удостоверением на ремешке, но убранным в карман. В руке он держал папку-планшет с приколотым к ней листком бумаги и постоянно в него подглядывал, как будто не знал, что делать, и сверялся с инструкцией. Они шагали торопливо, словно им было стыдно и они спешили по делам, а человек на цепи ковылял слишком медленно, и им приходилось тянуть его за собой. Он выкрикивал: «Regardez-moi! Regardez-moi!» [14] Посмотрите на меня! ( фр. ) Оба конвоира молчали, точно оглохли. Раз они не были одеты как полицейские, значит, этот чудовищный спектакль разыгрывался не во имя закона, а за деньги, – думаю, именно это меня и взбесило.

Тея, ты знаешь, что смелостью я никогда не отличался. Я предпочитаю комфорт и тишину, хорошую обувь и отличное вино. Но тут ярость вспыхнула во мне мгновенно, как спичка. Как могли обладать такой властью эти двое мужчин, у которых, судя по их виду, полномочий было не больше, чем у работника, проверяющего газовый счетчик?

И тут я увидел, что за этой процессией идет группка молодежи с плакатами в руках – девушка в розовом шарфе и с кольцом в носу, двое ребят в клетчатых рубашках и еще один в грязной куртке. Плакаты гласили: «НЕЛЕГАЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ НЕ БЫВАЕТ», но выглядели они беспомощно и бестолково, как, впрочем, и сами активисты. Я спросил, говорили ли они с мужчиной на цепи, но они, естественно, мало что знали по-французски, и выяснить им удалось только то, что его зовут Мишель и что его принудительно депортируют в Киншасу. Вдруг – даже посреди ярко освещенного зала ожидания лондонского аэропорта – я подумал о Мельмот Свидетельнице. Я представил, что она стоит у меня за спиной и полы черных одежд струятся по ее ногам. Она проделала долгий путь, чтобы очутиться в это время в этом месте, мне казалось, что я слышу ее учащенное дыхание, опускаю глаза и вижу ее босые ноги и лужицы крови на сером полу. Все это было таким реалистичным, что я удивился, когда поднял голову и обнаружил всего-навсего молоденькую, закутанную в шарф англичанку с кольцом в носу и с плакатом в руках, с трудом сдерживающую слезы. Тогда я догнал человека на цепи, зашагал с ним рядом и обратился к нему по-французски. Я назвал ему свое имя и спросил, что происходит и кто эти люди, которые тянут его за собой. Он отвечал торопливо, как будто все это копилось в нем так долго, что теперь выплескивалось бурным потоком. Мужчины, шедшие впереди, сначала не обращали на меня внимания, но наконец им надоело и один из них сказал: «Сэр, я вынужден попросить вас отойти». Я ответил, что они могут просить меня о чем угодно, но никакой власти надо мной у них нет и они не вправе указывать, с кем мне разговаривать, а с кем нет. Цепь лязгнула и натянулась сильнее. Они наказывали конголезца, чтобы наказать меня. Он посмотрел на меня расширившимися глазами, вскинул ладони, и я понял: он пытается объяснить мне, что никто ему не поможет, что ничего сделать нельзя. Они снова резко дернули за цепь, как дергают за поводок собаку, которая не слушается, когда ей приказывают идти быстрее.