Сара Перри - Мельмот [litres]

Тут девушка-англичанка закричала, что здесь полицейские, и я увидел двух мужчин и женщину. Все трое были вооружены и не спеша приближались к нам. Вид у них был скучающий, а пистолеты – черные, огромные. Стыдно признаться, но тут мой гнев утих моментально. Я видел, как полицейские окружают конголезца, как он кричит. Потом все они скрылись за дверью, на которой не было никаких табличек, и я заметил, что там, в комнате, прямо возле двери стоит телефон – старый, с витым шнуром, и снятая трубка болтается над грязным полом.

Ко мне подошли молодые люди с плакатами. Мне понравилось, что они прямо-таки кипели энергией и гневом, в котором чувствовалось скорее воодушевление, чем бессилие, хотя, видит бог, всегда есть от чего прийти в отчаяние. У них было нечто такое, что я уже давным-давно утратил, – вера в то, что они поступают правильно, а если на этот раз не получится, то в конце концов они все равно своего добьются. Они спросили, что сказал мне конголезец. Я ответил, что он механик и на родине его то и дело поколачивали за то, что он спит с мужчинами. Его никогда не избивали слишком сильно и тем более до полусмерти, но это происходило так часто и тянулось уже столько лет, что ослабевшие ноги перестали его слушаться, а руки больше не могли удержать инструменты, и он был уже не в состоянии работать. Он терпел до тех пор, пока мать молодого человека, которого он любил, сама служительница церкви, не убила собственного якобы одержимого дьяволом сына. И тогда он сбежал в Англию, где его четыре месяца продержали под стражей, а потом заявили, что он должен вернуться на родину. Однажды он ввязался в драку, из-за чего его сочли опасным (я вспомнил мужчину в белой рубашке, изучавшего приколотый к планшету листок) и с тех пор стали водить на цепи, хотя он еле ковылял, как старый дед.

Девушка с кольцом в носу расплакалась. Остальные бросились ее утешать, и я вместе с ними, и их, похоже, даже не заинтересовало, что за дядька похлопывает ее по плечу и сует ей носовой платок. Они напомнили мне моих студентов – совсем юных, с надеждой глядящих вперед и даже не догадывающихся, что лежащая перед ними дорога сужается, и поворачивает назад, и местами уходит во мрак, и ты должен постоянно быть начеку, чтобы не споткнуться и не сломать ногу. Они были такими молодыми, и все для них было возможно, все легко. Они потащили меня в еще не закрывшийся фастфуд с очень яркими лампами. Прислонив плакаты к ножкам стульев, они ели жареную курицу и обсуждали, что будут делать дальше. Представляю, как ты хохочешь, вообразив меня за пластиковым столиком со стаканом колы! Но тогда все это казалось мне естественным и правильным. Они по ошибке приняли меня за хорошего человека. Они думали, что мне, как и им самим, не все равно и что мы с ними мыслим одинаково. А я был не в себе, я был совершенно потерян – из-за тебя, из-за Мельмот – и поэтому позволил себе плыть по течению.

Судя по всему, эти ребята – члены студенческого объединения, выступающего против арестов тех, кто просит убежища, потому что это (по их словам) противозаконно и несправедливо. Двое из них получили условный срок за гражданское неповиновение, а третий сломал руку, когда перелезал через стену вокруг лагеря нелегальных мигрантов в Кале. Между собой они говорят на арабском и фарси, немного по-немецки, чуть-чуть по-французски и довольно неплохо по-португальски. То, что я знаю четыре языка, им кажется чуть ли не чудом. Я спросил, куда они теперь собираются, и они ответили, что скоро будет митинг в центре временного содержания женщин-мигранток. Сотни активистов, сказали они, будут требовать закрытия центра и свободы для всех проживающих в нем женщин. Там произошло множество ужасных вещей – вот, например, изнасилованные во время войн девушки, проснувшись среди ночи, обнаруживали в своих комнатах английских мужчин, которые с сальными улыбками наблюдали за ними, а то и вытворяли кое-что похуже. Некоторые женщины пытаются повеситься или спрыгнуть с высоты, и потом над ними насмехаются охранники. Часто они даже не понимают, почему их держат в заключении, хотя ничего плохого они не сделали, и одного этого достаточно, чтобы сломить их волю и свести их с ума. Мне вспомнилось стихотворение, которое ты иногда читала мне вслух, когда скучала по Англии: «Застыли стрелки, замер час… А есть ли к чаю мед у нас?» [15] Руперт Брук, «Гранчестер». Пер. А. Рытова. – и я подумал: может, это самолет свернул не туда и я попал в какую-то другую страну? И тут я снова – и не без удовольствия – ощутил ярость, вспыхнувшую, как спичка. Куда лучше злиться, чем раз за разом испытывать боль потери. Девушка с кольцом в носу вытерла глаза платком, который я протянул ей, и предложила:

– Пойдемте с нами?

И я ответил:

– Хорошо.

Ближайший поезд был только через четыре часа. Мы нашли в зале место, где можно было расположиться, улеглись на собственные сумки и куртки и уснули. Чья-то голова оказалась у меня на коленях, и я не возражал и ни разу даже не задался вопросом: а что я, доктор Карел Пражан, собственно, делаю на полу аэропорта в Англии, подложив под голову вместо подушки чужую куртку?

И вот я здесь. Снизу доносятся их голоса. Вообще-то хозяйка квартиры просит вести себя потише, но мы не обращаем на нее внимания. Я тоже сделал плакат, и на нем написано: «ОТПУСТИТЕ ЕЕ». Скоро придет автобус. Говорят, будут камеры и съемочные группы. Выйдет ли из всего этого какой-нибудь толк? Не знаю. Но вот что я знаю точно: не существует никакой Мельмот, никакой скиталицы, никакой обреченной души, которая вот уже два тысячелетия ходит по земле, пытаясь заслужить искупление, и нечего бояться призраков на Карловом мосту, галок на подоконнике и теней на стене, которые кажутся чернее обычного (ты киваешь, я знаю, ты тоже все это чувствовала!). Нет, Тея, никакой Мельмот не существует, никто за нами не наблюдает, мы совершенно одни. А раз мы одни, нам самим нужно взять на себя роль Мельмот: видеть то, что необходимо видеть, и становиться свидетелями тому, чего забывать нельзя.

Меня зовут вниз. Что ж, до свидания, мой ученый друг.

Хелен Франклин, сорока двух лет, не высокого и не маленького роста, не брюнетка, но и не блондинка, обута в лакированные туфли с влажным вишневым блеском, на запястье – гранатовый браслет. Ее плечи укутывает тончайшая кашемировая шаль насыщенного черного цвета, хранящая в паутине своих складок запах камфоры и лаванды. Платье в пол из тюля и шелка велико ей и в длину, и в ширину, а спущенный на бедра пояс и сверкание потускневших блесток и гагата навевают воспоминания об эпохе Веймарской республики. Гранаты у нее и в ушах, и на шее (подойдите поближе, и в свете голой лампочки вы увидите на них густые алые блики). По углам комнаты притаились незваные гости – кто съежился на кровати, кто спрятался за аккуратно повешенным халатом. Йозеф Хоффман, в новых школьных ботинках, прячет в кармане гладкий булыжник. Обожженное запястье Алисы Бенет едва уловимо пахнет горелой кожей. У окна сэр Давид Эллерби в партикулярном плаще что-то нашептывает Фредди Байер, бледной и исхудавшей, но так и не переставшей петь. На подоконнике галка любезно раскланивается в своей привычной птичьей манере, а за окном, пятью этажами ниже, застыла сосредоточенно наблюдающая фигура. Она не шевелится и не издает ни звука, и в ее терпеливо ожидающей позе есть что-то суровое, что напугало бы Хелен, если бы та выглянула в окно и увидела ее.