Сара Перри - Мельмот [litres]

Раздается стук в дверь. Это Альбина Горакова, которой исполнился девяносто один год. Вместо алюминиевых ходунков, вид у которых не слишком праздничный, сегодня она выбрала трость из черного дерева. Этой опоры ей недостаточно, и Альбина кряхтит, подволакивает больные ноги и тяжело дышит от напряжения, но щеки у нее разрумянились от радостного возбуждения и, может быть (допустим), еще и от капельки ликера.

– Ага! – Она изучает Хелен, склонив голову набок, как галка, и подмигивая блестящим глазом. – Видишь? Не такая уж ты и страшная, а? Да-да, ты хочешь меня поблагодарить, но не стоит, не стоит. Смотрю на тебя – и это уже само по себе благодарность. Тебе нравится? Нравятся мои гранаты?

Неудобные украшения натирают запястье, врезаются в шею.

– Нравятся, – говорит Хелен. И это правда: красота камней радует прежнюю Хелен, чья жизнь спрятана в коробке под кроватью, а неприятные ощущения удовлетворяют ее нынешнюю потребность в самонаказании.

– А обо мне что скажешь?

Альбина Горакова отвешивает церемонный поклон: опускает голову сантиметров на пятнадцать, изящно отводя в сторону правую руку и сжимая дрожащей левой рукоятку трости из черного дерева. Она в белом. Ее наряд сияет необычайной, первозданной белизной, как одежда, высушенная на камнях под экваториальным солнцем. Платье явно шелковое, тяжелое и шуршащее, как бумага. Жесткие нижние юбки колоколом приподнимают подол и приоткрывают обтянутые блестящим нейлоном ноги в белых туфлях с пряжками. Белый шелк платья упрятан еще под несколько слоев одежды, тоже белой, и украшен нитями жемчуга, перьями, брошками из искусственных камней в серебряной оправе. Поверх всего этого великолепия – плотное белоснежное бархатное пальто с пуговицами из слоновой кости. Жиденькие остатки волос зачесаны назад и стянуты заколкой с искусственным жемчугом. Лицо Альбины напоминает сморщенный грецкий орех на фоне белой скатерти.

– Поразительно, – говорит Хелен, потому что она на самом деле поражена: ей никогда не приходило в голову, что у Альбины есть не только траурные наряды. И вдруг отмечает, что вместо прежней ненависти с примесью отвращения испытывает к старухе всего лишь неприязнь.

– Никогда не мечтала о свадьбе, – признается Альбина. – Не мое это. Мужчины просто большие дети, требуют от тебя того, сего, а если не получат, чего хотят, закатят истерику. А вот что мне нравилось, – она слегка поправляет брошку, разглаживает ленточку, – так это свадебные наряды. Если не сейчас, то когда?

– У меня для вас есть подарок, – говорит Хелен и, взяв что-то со стола (для чего ей приходится отпихнуть в сторону Франца Байера, который трижды покачивает обритой налысо головой), протягивает Альбине флакончик духов в зеленой обертке. – Вот.

– То есть, по-твоему, от меня воняет? – интересуется Альбина, распотрошив упаковку. Это совсем маленький флакончик. На фоне бархата и жемчуга он выглядит дешево.

– Немного.

– Ха! Да ты никак наконец-то научилась говорить правду? Ну что ж, Хелен Франклин, побрызгаем и на меня, и на тебя, а?

Хелен окутывает облако жасминовой туалетной воды. Ощущения оказываются пугающе приятными, и она вынуждена напомнить себе о необходимости покаяния. Что она делает? Разодета в кашемир и тюль, благоухает, как вечерний сад, а в ближайший час ее ждут роскошный стол, сладости и музыка. Ей противно осознавать, что она нарушает собственные правила, что она с такой легкостью уступает соблазну мелких радостей, и в качестве наказания она расцарапывает запястье, оставляя на коже вспухающий рубец. Альбина Горакова замечает это.

– Что с тобой такое, myš ? [16] Мышка ( чешск. ). Что за кислая физиономия? Не хочешь идти на ужин? И музыку тоже не хочешь? Ну уж нет, придется. Делай, как тебе говорят. – Она поправляет кашемировую накидку кончиком трости. – А я знаю, в чем дело. Ты думаешь, что Мельмотка следит за тобой, да? И что тогда переживать? Если она уже смотрит на тебя, тут ничего не поделаешь.

На подоконнике кричит галка. Хелен ее, конечно, не слышит – дома здесь хорошие, застройщики не поскупились на двойные стеклопакеты. Но она видит, как раскрывается и закрывается клюв, и знает, что птица повторяет: как? как так? как?

А потом: кто?

Смотрите – вот она, пражская золотая часовня, сказочный дворец, щеголяющий своей позолоченной короной. Национальный театр расположен чуть восточнее моста Легионов; в оркестровую яму, сцену, колосники, занавес вложены средства казны наравне с деньгами крестьян, попрошаек и князей. С высокого аттика крылатая богиня победы, одетая совсем не по погоде, простирает над головами прохожих лавровый венок, а три ее бронзовые лошади в испуге рвутся прочь с крыши. Целым пантеонам божков, обитающих в зрительном зале, поручено держать светильники и гипсовые венки, а в жарко натопленных репетиционных комнатах сопрано пьют теплую воду с медом и застирывают в раковине колготки.

В кафе напротив театра – через вымощенную обледенелыми булыжниками дорогу, через валяющиеся на земле использованные билеты в Музей пыток на Целетне, через трамвайные пути – за мраморным столиком сидит Хелен Франклин и рассматривает своих соседок. Альбина Горакова, чей белый наряд подрастерял первоначальный лоск за время утомительного путешествия на метро, выпила два бокала чешского игристого и теперь подкрашивает дряблые старческие щеки румянами из потускневшей пудреницы. Инвалидное кресло Теи сложено и прислонено к стене, а сама она, в блузке с плиссировкой, с коротко остриженными кудрями, хмуро сидит за столом. Вид у нее моложавый и очень серьезный, в этом новом облике она чем-то напоминает сосредоточенного пажа, и все же Хелен кажется, что ее горе утратило прежнюю остроту. Рядом с Теей, заботливо придвинув свой стул поближе к ней, сидит Адая, и праздничность в ее наряде отсутствует начисто – разве что на сей раз она надела рубашку в бледную голубую полоску. Она пришла незваной, и ее появление – то, как она, слегка смущаясь, вкатила в двери кресло Теи и еще более смущенно заулыбалась, увидев Хелен в платье со шлейфом, – привело Альбину Горакову, которая чует новую жертву не меньше чем за пятьдесят шагов, в полнейший восторг. «А это кто у тебя, а, Тея? Смотрю, быстро ты нашла Карелу замену. Она выглядит как монашка, но такая, которая может и передумать. Ano, ano [17] Да-да ( чешск. ). , а ну-ка садись, ты мне нравишься даже больше, чем эта мышка. На нее я и так уже достаточно насмотрелась, да? Ха!»

Вид этой четверки смягчает даже привычную угрюмость официанта. Альбина, так и не снявшая белое бархатное пальто, много болтает и кокетливо, как молоденькая девушка, просит то еще одну свечку, то еще бутылку в серебряном ведерке, то заранее заказанные блюда. Приносят заливное из свиной головы, сервированное веточками тимьяна, и печеночные кнедлики в говяжьем бульоне, в котором плавают листья петрушки. От корзинок с ржаным хлебом поднимается аромат тмина, масло на маленьких блюдечках плавится в тепле. Еще рано, но какой-то мужчина в белом смокинге уже навеселе. Он садится за большое пианино и с очаровательной неуклюжестью принимается играть австрийский вальс, который, впрочем, вскоре сменяется известными песнями. Сидящие неподалеку приятели, оживившись, поднимают бутылки с пивом и начинают петь. Национальный театр на той стороне дороги весь залит золотым светом, как будто спешивший куда-то по своим царским делам Мидас задел его на ходу.