Сара Перри - Мельмот [litres]

– Ужасно! – Альбина с довольным видом отправляет в рот кусок говядины и собирает подливу хлебом. – Ужасный ребенок!

– И вы думаете, что вас наказали? – спрашивает Адая, сложив руки на коленях.

Тея с непривычной для нее вспышкой гнева показывает на собственные бесполезные ноги в тонких шерстяных брюках и изящных туфлях, которые теперь всегда слегка повернуты носками внутрь.

– А сама как думаешь? Что, по-твоему, это справедливое наказание?

– Если бы Мельмот гонялась за каждым мелким воришкой в Северном Лондоне, едва ли она бы страдала от одиночества, – говорит Хелен. В этом есть что-то извращенное, но она чувствует, что ее привязанность к подруге становится сильнее. Впервые встретив Тею – талантливую, бесхитростную, щедрую до невероятной степени, – Хелен ни за что не подумала бы, что и она тоже может быть грешницей.

Адая улыбается, краснеет и легонько дотрагивается до запястья Теи.

– И правда, – соглашается она. – Думаю, вас мы можем исключить – если, конечно, вы не скрываете еще каких-нибудь тайн, слишком мрачных для застольной беседы.

– Думаете, это плохой поступок? – насмешливо спрашивает Альбина. – А как вам такое? Я убила человека шляпной булавкой. Ага, вот я вас и перебаламутила!

Лежащая на столике потускневшая коробочка с румянами ей больше не нужна, ее щеки и так порозовели от вина, от мяса, от удовольствия.

– Думаете, Мельмотка станет утруждаться ради английской мышки или ради калеки? Ради этой девчонки с лицом, похожим на блюдце молока? Когда она придет, то придет за убийцей!

В нескольких метрах от них кто-то роняет на пол серебряный поднос, и его дребезжание будит задремавшего за пианино мужчину. Он вздрагивает, всхрапывает, потом вытирает рот рукавом и начинает наигрывать вальс. Сверкающие люстры отражаются в темном стекле, и за окнами не видно ничего, кроме плывущего в ночи Национального театра. (Если бы можно было погасить свет – на минуту, – вы заметили бы на ступенях театра чей-то силуэт, устало прислонившийся к белокаменной колонне, увидели пристально наблюдающий за ужинающими женщинами взгляд.)

– Я вам не верю, – прохладно, с легким пренебрежением произносит Хелен. Ее начинает подташнивать. За убийцей , сказала Альбина Горакова, и еда в тарелке Хелен вязкая, густая, волокна мяса пахнут бойней; за убийцей , сказала она, и бокал вина в руке Хелен такой хрупкий, что треснет, если она сожмет его сильнее; за убийцей , сказала старуха, и вот Йозеф Хоффман, Алиса Бенет и Фредди Байер уже сидят на кожаном диване рядом с Хелен, придвинувшись поближе и слушая очень внимательно.

– А я верю, – говорит Адая и нерешительно стряхивает крошку мяса с рукава Альбины Гораковой.

– Расскажите, – просит Тея. – По сравнению с таким моя душа уж точно будет бела как снег.

– Нечего рассказывать. – Альбина пожимает плечами. – Что вы знаете, девочки? Я видела танки на мосту Легионов так часто, что уже не помню, в какие годы это было и чьи были танки. Я дорабатывала смену на заводе «Шкода», не ела нормально уже несколько месяцев и в это время услыхала, что на Староместской площади пожар. Что вы вообще знаете? Стоит вам чего-то захотеть, и вы это получаете. – Она щелчком подзывает официанта и, сжав его локоть, просит принести еще вина, получше. – Сказать, какие дни были самыми счастливыми в моей жизни? Когда раз в месяц с Запада в Чехословакию поступали книги. Всего три, представьте себе! Это всегда бывало по четвергам. Мы просыпались на рассвете и стояли в очереди за ними на холоде, и хоть бы кто-нибудь пожаловался. И вы думаете, что страдаете? Ха!

Она беззлобно усмехается и откусывает кусочек кнедлика.

– А шляпная булавка? – с привычной робостью напоминает Адая. Она почти ничего не съела, и на груди ее свежей полосатой рубашки нет ни пятнышка, ни крошки.

– Ах, это… Однажды вечером мы с подругой ехали домой на такси. Лило как из ведра, а мы в новых туфлях. Водитель свернул не туда, потом еще раз и еще раз. «Куда вы едете?» – спросили мы. Он молчал и по-прежнему ехал в другую сторону. Мы слыхали, чем такие истории кончаются. На мне тогда была шляпка, и я вытащила из нее булавку и воткнула в него. Вот так! – Она тыкает Тею в плечо. – Со всей силы! Шел дождь, и видимость была очень плохая. Машину вынесло с дороги, мы врезались в какой-то магазин. Там продавались швабры, пылесосы. Забавно, что такое хорошо запоминается. Мы с подругой почти не пострадали, хотя ее нос так и остался кривым, – впрочем, она всегда была уродиной, так что ничего особенно и не изменилось. А он сломал обе ноги и умер в больнице два месяца спустя от заражения крови. Получил по заслугам! Ну, что скажете?

– Если честно, я разочарована, – говорит Тея. – Я рассчитывала как минимум на преднамеренное нанесение телесных повреждений.

– Ну тогда, думаю, мы можем спокойно вычеркнуть и вас. – Адая одну за другой собирает рассыпавшиеся по столу жемчужины. – Можно сказать, что вы оправданы судом Мельмотки.

Альбина Горакова снова пожимает плечами, и с ее наряда спархивает лебединое перо.

– Сколько мне еще остается? Сколько жизни я могла бы отдать ей – год? Месяц? Может, день? Тея, давай свой бокал. Выпьем за нашу невиновность, ano ?

Тея покорно поднимает бокал.

– А теперь суд короля Вацлава в землях Чешской короны выслушивает дело Мельмот Свидетельницы против Хелен Франклин. Милая Хелен, славная малышка Хелен, такая спокойная, такая сдержанная, слова лишнего не скажет. В чем же она могла согрешить?

Видите, как там, по ту сторону освещенных окон, наблюдатель, чье лицо скрыто мягким черным капюшоном, спускается по ступенькам Национального театра, по блестящим булыжникам переходит дорогу и трамвайные пути, приближается неумолимой и размеренной походкой? Может быть. Люстры бликуют на окнах, улицы бурлят суетливыми толпами, по мосту Легионов идут влюбленные парочки. Хелен уж точно ничего не видит: она закрыла глаза, и перед ней тянется коридор, выложенный дешевой зеленой плиткой. В его конце зияет проем, дверь снята с петель. На пороге стоит пустой стул, на нем лежит тень, а дальше – комната, в которой очень жарко и очень темно. Она открывает глаза и смотрит на своих соседок – Альбину Горакову, с плеч которой облетают снежные перья, Тею с прической под пажа и с кольцом memento mori на пальце, Адаю, собирающую со стола раскатившиеся между тарелками жемчужины. Она смотрит на юного Йозефа Хоффмана, который наблюдает за танцующими рядом с пианино Францем и Фредди Байер.

– Думаете, вы сможете? – спрашивает Адая. Она набрала полную ладонь жемчужин. – Сможете поделиться с нами?

Сможет ли она? Нельзя сказать, что ее просто-напросто просят поделиться секретом. Нет, ей предлагают отрезать кусочек собственного тела и выложить его на стол, чтобы его сначала пристально изучили, вскрыли, классифицировали, опять зашили, стежок за стежком, и только потом вернули ей обратно. Столько лет эта тайна требовала постоянного умерщвления плоти и духа, отказа от удовольствий, от жизни в достатке, от возможности испытывать чувства – от всего, что, как сказали бы некоторые, толкнуло ее на этот поступок, – и теперь признаться им во всем так же немыслимо, как сдвинуть планету с орбиты.