Аарон Драйз - Падшие мальчики

Ноздри Ноя заполнил горький запах дыма. Он увидел красный кончик сигары — она приближалась.

У Маршалла сжалось сердце. Он так долго подавлял это воспоминание. Переживать случай на карнавале заново было больно, но боль была необходима для того, чтобы слова звучали убедительно. В конце концов, он здесь для страданий. Впрочем, Маршалл и представить не мог, что сам окажется палачом.

— Тот тип склонился к тебе и прижал кончик сигары к твоему предплечью…

Кожу Ноя обожгло. Он слышал, как зашипела нежная плоть. Боль протянулась сквозь годы, чтобы еще раз коснуться его.

Ной схватился за предплечье и отшатнулся в круг света — прочь от тела одноклассницы.

Он закатал рукав и увидел, как вздувается ожог. Дыхание перехватило. Красный пузырь размером с монету проступил на коже. Вечерний ветер шумел у него в ушах, неся нестройные звуки карнавала. Ной кое-как поднялся на ноги, вздымая клубы ярмарочной пыли, запнулся о недоеденный хот-дог. Глаза наполнились слезами.

— Я видел, как он это сделал, — сказал отец. — Я просто взбесился. Твоя мама вцепилась в меня, но я ее оттолкнул. Ты кричал. Я подбежал и ударил того старикашку прямо в лицо. Он упал на землю, как мешок с картошкой, а моя рука адски болела. Потом мне долго казалось, что костяшки сместились и никогда не встанут на место.

— Что случилось со стариком? Я… э-э-э… не помню.

— Никто не помог ему, Ной. Он так и остался валяться на земле.

Он увидел густые капли крови, что брызгали на пыльную дорогу, рисуя горящие кончики сигарет и лоскутки лопнувших воздушных шариков.

— Зачем он это сделал, папа? Было чертовски больно.

— Не смей ругаться, Ной! — встряла мама.

— Прости, мам. — Он попытался усмирить боль. — Зачем он это сделал?

Маршалл искал причину, но не смог найти ни одной. Он гадал, не потому ли спрятал это воспоминание так глубоко. Прижечь мальчика — какой в этом смысл? Чистая жестокость. Старик хотел увидеть детские слезы — вот и все. Люди могли придумывать какие угодно оправдания, желая мучить других, но Маршалл знал мрачную и горькую истину. Они делали это просто потому, что хотели.

— Я не знаю.

Такова была правда.

Печаль легла на плечи Ноя железным плащом. Он столько всего забыл о своей семье, так хотел узнать это заново. Некоторые воспоминания будут плохими, вроде того, о котором говорил папа, но другие окажутся хорошими. С каждой новой историей он станет вспоминать себя, и тьма, что так долго окружала его, отступит.

Волна любви к отцу поднялась из глубины его существа. Он никогда не думал, что способен на такое сильное чувство. У него едва не подогнулись колени. Он жаждал услышать больше.

Кривая, робкая улыбка зазмеилась на лице Ноя. Он поднял голову, заглянул отцу в глаза и увидел…

Ярость.

Что-то внутри Ноя сломалось. Из этого взгляда в мире боли родилась новая боль.

Маршалл смотрел на мальчика со всей ненавистью, на которую был способен. Он вспомнил о боли, которую причинили его семье. Вспомнил своего сына, настоящего Ноя, и ужасные слова, которые обрушил на него Напье, когда между ними протянулась нить доверия.

«Не делай этого», — сказал голос в голове Маршалла.

Если ты это сделаешь, окажешься не лучше его.

Станешь таким же уродом, как Напье.

(Я должен.)

Маршалл нахмурился, но увидел на лице мальчика лишь удивление. Совершенно невинное. Он закрыл глаза и во тьме принял решение.

— Я ненавижу тебя, сын, — сказал он, спокойно и ровно, вложив в эти слова все свое презрение. Они резали, как бритвы. — Ты просто гребаный нытик. Я хотел бы, чтобы ты умер у мамочки в животе, как и твоя сестра.

Ной убрал руку с предплечья. Боль ширилась. Огонь охватил все тело.

— Что ты сказал, папа?

Что?

Простота этого вопроса пугала, но Маршалл отбросил чувство вины. Он зашел слишком далеко, чтобы остановиться. Как водителю, сбившему оленя, Маршаллу оставалось только вернуться и избавить его от страданий. Он рылся в воспоминаниях, пока перед ним не возник плюшевый мишка из спальни Ноя.

Мертвые глаза-пуговки. Вышитая улыбка.

Флешка, летящая по воздуху.

Флешка в компьютере. Распечатанные разговоры, манифест лжи, который свел его одиннадцатилетнего сына в могилу.

— Я серьезно, говнюк! — закричал Маршалл и увидел, как вздрогнул мальчик. — Унылый, жаждущий внимания нытик! Передознись или пырни себя ножом, твою мать!

Голос Ноя надломился и стал вырываться жалкими утробными всхрипами.

— Папа… нет.

— Все просто. Мы все тебя ненавидим, Ной. Ты урод. ВСЕХ ОТ ТЕБЯ ТОШНИТ! — Его лицо налилось кровью. — МЕНЯ ОТ ТЕБЯ ТОШНИТ. — Изо рта брызнула слюна. — Ты никогда мне не нравился. Я притворялся. Ты просто гребаный зомби. Отстань и никогда больше не говори со мной!

— Пожалуйста, хватит, — сказал Ной, белый как полотно.

Маршалл опустил голову и нанес последний удар:

— Ты ничтожество. Ничтожество. Опарыш.

Ной зажал уши руками и скорчился, так что голова почти уперлась в колени.

— Я спрячусь в твоем шкафу, подожду, пока ты уснешь, а потом выпрыгну оттуда, и ты напрудишь в постель! — Теперь Маршалл говорил с протяжным южным акцентом. Казалось, он увеличился в размерах, мышцы налились силой. — Я буду делать это снова и снова, если ты меня не отпустишь.

— Н-нет. Нет. Я не могу…

— Ты можешь, и ты, черт побери, это сделаешь!

— НЕТ!

— ОПАРЫШ!

— Па-а-апа! — заплакал Ной.

Маршалла больше не мутило. Ярость стала его маской, его местью, в которой он так долго себе отказывал.

Ему так нужна была мама, прямо сейчас, но он знал, что, повернувшись, не увидит ее. Дверной проем будет пуст.

— Посмотри на себя, плакса, — усмехнувшись, сказал отец. — Распустил сопли, блин. Ты мелкий нытик. Больно тебе? КРИЧИ! КРИЧИ, говнюк! КРИЧИ или развяжи меня, черт возьми.

Ной корчился. Его плечи дрожали, он пытался сдержать слезы. Не хотел больше слушать: слова хлестали больнее любых ударов Мужчины. Ной почти ощутил счастье, которое видел по телевизору и часто изображал в театральной студии.

Почти.

Он пытался заглушить поток отцовских оскорблений, но стал намного слабее. Слова вонзались в него, как ножи, тянули мальчика обратно в вонючий сумрак, сломленного и разбитого. По телу разлилась боль.

Тихая мелодия летела через всю комнату.

— Как же больно, поверьте, как страшно признать, – напевал папа. — Время стерло мой Эндсвилль в самом сердце США.

Маршаллу хотелось закашляться, но он сдержался. Мальчик почти дошел до предела.

— Этот город мне больше не дом.

В перерывах между вздохами комнату наполняли звуки. Тихое бормотание дома — труб и половиц, — странные шорохи в стенах. Шепот сквозняка, качающего модели. Скрежет металла по цементу.