Джон Лэнган - Дом окон [litres]

Декабрь сменился январем. За ним пришел февраль. Дом превратился в огромную свалку: кухонный стол был завален картонными коробками из-под фастфуда; коридоры и большая часть комнат были заставлены пустыми немытыми бутылками виски; в воздухе смешались запахи алкоголя и плесени. Как быстро можно пасть на самое дно. Когда солнце уходило за горизонт, я выходила на крыльцо – иногда в зимнем пальто, иногда в одеяле, – садилась на верхнюю ступень и смотрела на то место, куда упал Роджер после моего удара. Оно было скрыто глубоко под снегом. Однажды ночью я опустилась на четвереньки и начала голыми руками раскапывать снег. Не знаю, что хотела найти. Не представляю, что подумали обо мне соседи. Бутылку выносила с собой, я уже говорила? И сидела, пока не начинали стучать зубы и неметь пальцы рук и ног; тогда откупоривала ее, и виски обжигал рот, радуя мимолетной иллюзией тепла.

Но знаешь, что было настоящим безумием? Все это время я продолжала вести занятия в университете штата и в Пенроуз. Я не нуждалась в деньгах. После нашей свадьбы Роджер вписал мое имя во все счета и вклады, а его бухгалтер отлично знал свое дело. Так что мне не надо было зарабатывать каждое пенни рабским трудом – это я сейчас про работу доцента. Не знаю, зачем каждое утро садилась в машину и ехала на работу. Уж точно не ради социальных контактов. Я приезжала на занятия, отсиживала положенное рабочее время, и на этом все. За исключением Харлоу и Стивена больше никто с факультета не знал, о чем со мной говорить – кроме тех, кто спрашивал меня, что случилось с Роджером, но ты уже знаешь, что они хотели рассказать мне свои версии. Я все еще помню, как была потрясена, когда в первый раз услышала такие личные вопросы. Это была одна моя знакомая из Пенроуз. А как у нас было с сексом? Удовлетворяла ли я Роджера в постели? Нет, ну ты представляешь? В заключение своего допроса она заявила, что Роджер, «несомненно», отправился в Мексику с очередной студенткой, но мне не стоит винить себя, а раз он оставил мне все деньги, то и скатертью ему дорога. Если бы не круглосуточное на тот момент состояние похмелья, я бы убежала от нее как можно быстрее. Или бы дала этой сучке затрещину.

Так что к преподаванию я вернулась не ради расширения круга общения, это уж точно. Мне нравятся студенты, но я никогда не была тем учителем, который пытался сблизиться со своими учениками. Именно это я люблю в учебном классе: относительная обезличенность. Ты выходишь к группе людей, и все, что от тебя требуется, – это передать им информацию; или навыки, если это возможно. Преподаватель – средство, а не цель. Да, я знала, что за стенами аудиторий они сплетничают обо мне. И ничуть не осуждала. Будь я на их месте, делала бы то же самое; а еще, слава богу, они не пытались со мной поболтать. Думаю, это была игра: я прикрывалась маской, которая мне нравилась.

В течение осени я хорошо справлялась со своими обязанностями, но прийти в форму после долгих рождественских каникул получилось с трудом. К началу февраля меня хватало лишь на то, чтобы прийти к началу занятий в относительно чистой одежде. Я не могла осилить длинные отрывки, которые задавала студентам, поэтому начинала импровизировать сумасшедшие лекции, прыгая с одного отступления на другое, пока не заканчивалось занятие. Кто-то из студентов внимательно записывал за мной – всегда есть такие, – и, возможно, какие-то крупицы полезной информации в этих лекциях были, хоть и не всегда по теме, но в целом я теряла контроль над ситуацией. С каждой группы я собрала по два комплекта работ и никак не могла сесть за проверку. Когда один из студентов напомнил мне об этом, я накричала на него. Вот так и ступила на протоптанную Роджером дорожку, с тем лишь отличием, что ввиду отсутствия десятка написанных книг не могла рассчитывать на снисходительное отношение. Нет, такими темпами меня бы через неделю вызвали к заведующим кафедрами, чтобы предъявить какой-нибудь ультиматум.

Вероника замолчала. Подождав немного, я спросил:

– И что ты сделала?

– Я… Я бы не назвала это моментом прозрения. Скорее, моментом меньшей неясности. Вечером во вторник я позвонила одному и второму заведующим кафедрами и выдала одну и ту же историю. В последнее время я плохо себя чувствовала – постоянно уставала, меня лихорадило, воспалились гланды, и когда, наконец, дошла до доктора, он сказал, что я подцепила мононуклеоз, и прописал постельный режим на месяц. Извинилась, что сообщала об этом так поздно; дело в том, что последние три часа я пыталась найти себе замену, но никого не нашла, и теперь не знала, что делать. Отыграла я очень убедительно. Они оба вздохнули с облегчением. До них, безусловно, уже дошли жалобы. А я предоставила основательное объяснение. Не прошло и часа, как мне нашли замену на следующие четыре недели. Следующим утром я поехала к своему терапевту и попросила срочное направление к психиатру в Олбани. Не хотела, чтобы меня увидели выходящей из офиса кого-то из местных. Мне предстояло провести в Доме последнюю ночь. Наутро я собрала вещи, села в машину и двинулась на север по автомагистрали. Как только психиатр дослушал мой рассказ – его менее отредактированную версию, – я думала, что в этот раз мне точно должны предложить госпитализацию. Если бы этого не случилось, мне бы пришлось искать мотель.

Как оказалось, я была права. Я провела шесть дней в удивительно мягкой постели, после чего заселилась в мотель в Делмаре. Не буду вдаваться в неприятные подробности. Скажу только, что получила необходимую помощь. Взяв еще недельку отпуска, я вернулась к занятиям и в конце весеннего семестра чувствовала себя намного лучше, чем в начале. Да, оценки студентов не радовали, но чего они ждали?

Ну вот, вроде и все. Трудно решить, на чем закончить свой рассказ. Всегда что-то остается за скобками. После возвращения из Олбани я убралась в доме. Даже подумывала продать его, но все документы были на имя Роджера – единственные документы, куда он меня не вписал, – и для того, чтобы переоформить его на себя, учитывая тот факт, что Роджер считается пропавшим, а не погибшим, мне пришлось бы столько всего сделать… А на это у меня не было ни сил, ни желания. Как и на то, чтобы признать Роджера умершим. Ты удивишься, если узнаешь, сколько раз мне советовали это сделать. Дело не в том, что я все еще верю, что он вернется. Просто… Я просто не собираюсь этого делать, ясно?

– Ясно.

– Я потеряла всякий интерес к литературе. Да, иногда мне приходится возвращаться к ней на занятиях, но на лекциях по английскому языку и сочинению со своими первокурсниками я все больше склоняюсь к изобразительному искусству. А еще начала писать о живописи.

– Бельведер?

– И де Кастри.