Джон Лэнган - Дом окон [litres]

Но у замысла Рудольфа была одна проблема: у него не было точки отсчета. Он указывает, в каком соотношении находятся различные части звезды, но он никогда не упоминает ее пропорций относительно пространства того места, которое она должна пробудить. Где рисуется звезда: в одной комнате? Во всем здании? А что насчет пространства вокруг здания? Какая-то изолированная система. А его слова о том, что эти инструкции будут понятны только «Истинному Творцу» – это же очередная отмазка. Томасу Бельведеру очень повезло. Или же он был Истинным Творцом.

Белый шум головной боли наконец-то затих к тому времени, как я услышала шаги Роджера: пройдя мимо библиотеки, он направился вниз – заказывать ужин. Забавно. Когда-то заказ еды на дом каждый день казался мне непозволительной роскошью. Но теперь картина очередного набора еды в белых картонных коробках, обернутых алюминиевой фольгой, казалась невыносимо унылой. Я вышла из библиотеки и поспешила за Роджером, но его уже и след простыл. Он сел в машину и отправился делать заказ лично. На секунду в голове проскользнула мысль, что я могла бы вернуться на второй этаж и почитать что-нибудь о Рудольфе, но потом решила, что хватит с меня на сегодня его пылкой прозы. Вместо этого я налила себе бокал белого вина, и, выйдя на крыльцо и сев на ступеньки, начала его потягивать.

Вечер был жарким: влажно, будто в тропиках. Выйти из дома было все равно что попасть в облако пара. Когда я переступала через порог, у меня снова возникло ощущение, как будто в дверном проеме была натянута тонкая сетка: представь, будто идешь и натыкаешься на паутину. Я провела по рукам и шее. Но ничего не почувствовала. Ощущение, однако, продолжалось. Казалось, меня всю чем-то облепило. «Очередная Странность, – подумала я, – замечательно». Ощущение было не таким уж и ужасным, я бы так не сказала – сказывались жара и влажность, – но и приятного было мало. Если бы я страдала от клаустрофобии, тогда было бы хуже. Но меня это просто раздражало. Я не сомневалась, что стоило мне войти обратно в дом, как ощущение прекратится, но я вышла на крыльцо для того, чтобы сесть на ступеньки и насладиться своим вином, и ни за какие коврижки не собиралась оттуда уходить. Я устроилась на ступеньках и поднесла бокал к губам. Что ж, по крайней мере, я могла разбавить ощущение вкусом вина.

В истории Рудольфа де Кастри была еще одна, последняя загвоздка, и, пока испарина покрывала меня, теперь уже словно пленка, я размышляла об этой загвоздке. В самом конце своей жизни, примерно за месяц до смерти, Рудольф высказал ряд странных, но, учитывая его теории, потенциально существенных идей. Частью он делился со случайными гостями на различных вечеринках; некоторые из них рассказывал пареньку, с которым работал в прачечной. И только одна из них была записана почти сразу после того, как он ее произнес. Рудольф сказал одной молоденькой девушке: «Зеркала – это больше, чем отражения. В них есть уголки, которые мы не можем, не смеем узреть». Девушка привела его слова в письме своей подруге в тот же вечер, так что ее свидетельство можно считать вполне точным. В следующие два десятилетия, пока велись исследования для его биографии, других источников, подтверждающих остальные высказывания, обнаружено не было. Однако Рудольф, по-видимому, говорил людям, что сам не понимает свои идеи. Его коллега из прачечной утверждал, что Рудольф неделями говорил о скрытых закоулках и закутках, в которых скрываются «непрестанные глубины». «Непрестанные» – именно так, по словам коллеги, и говорил Рудольф. По-моему, это все было четко по Фрейду, и я была склонна согласиться с критиком, который предположил, что высказывания Рудольфа намекали на его порочную связь с троюродным братом матери. Другие же критики не высказывали подобного доверия. Некоторые считали эти высказывания выдумкой; те, кто признавал их достоверными, списывали их на результат деятельности поврежденного алкоголем мозга.

Эти скрытые закоулки, закутки, уголки и их глубина – вот о чем я думала, пока пила вино. Предположим, что свидетельства очевидцев верны, и за несколько недель до своей смерти Рудольф переосмыслил свои идеи. По непонятным причинам он решил взглянуть на них под другим углом и углядел новые смыслы. Если не воспринимать его слова буквально, то тогда закоулки и закутки – это недостатки его собственных теорий. Но меня интересовал другой вопрос: а что, если он говорил прямым текстом? Говорил про то, что видел?

Ответ на этот вопрос я найти не смогла, поскольку ощущение прилипшей к моей коже паутины начало набирать силу. Как будто оно подкралось ко мне, пока я проводила время в раздумьях. Я вспотела так, будто меня обернули тонким пластиком; эту оболочку я ощущала даже между своей рукой и бокалом. Ощущение дошло и до языка – резкий вкус вина смешался с другим привкусом, будто зубы и язык покрылись маслянистой пленкой, – даже на лужайку и улицу я смотрела сквозь грязные контактные линзы. Все вокруг слегка затуманилось. Несмотря на предыдущие безрезультатные попытки, я снова дотронулась до руки, ожидая увидеть, как к моим пальцам пристанет непонятная липкая пленка. Ничего. Я могла дышать, слышать, но воздух и звуки, казалось, приходили с опозданием, словно издалека.

Дом… Ощущение Дома, тысячи нитей, вплетавшихся в мои нервы, в стены и окна, изменилось. Теперь Дом, вместо того, чтобы парить в непосредственной близости, прижимался ко мне со всех сторон.

Все сложнее было заставить себя не паниковать. Передо мной… Трава, деревья, дорога, дом через дорогу – все было окутано дымкой; в такой дымке обычно появляется радуга; так ты видишь улицу, когда смотришь в окно, которое плохо помыли. Кожа начинала раскаляться: покрывающая ее пленка начала нагреваться. Дышать становилось тяжелее. Воздух казался густым, почти жидким. С бокалом в руке я с трудом поднялась на ноги и, спустившись по ступенькам, пересекла двор.

И не спрашивай. Зачем я туда пошла? Почему не развернулась и не пошла в дом? Не знаю. Я шла туда, куда несли меня ноги. Нет, не совсем. Скорее, так: когда я встала, меня оттолкнула… Тяжесть, огромная тяжесть по ту сторону окутывавшей меня мембраны. Тяжесть, идущая из Дома. Я никогда не чувствовала подобного и больше не могла оставаться на ступеньках: слишком близко.

Я отошла всего на пятнадцать метров, но дышала как астматик во время удушья. Кожа горела, словно на меня направили огромную инфракрасную лампу. А дымка… Дымка, накрывшая все вокруг, заиграла цветами. Ярче всего был Дом, от которого текли реки и водопады и били гейзеры цвета. Обрывки радуги гонялись друг за другом по стенам, дверям и окнам. В окнах мелькнуло что-то еще. Мелькнуло и сразу исчезло; так быстро, что если бы я хотела понять, что это, мне нужно было проиграть это воспоминание в замедленной съемке. Там, на окнах коридора, отражалось лицо Роджера; он злился – так же, как и тогда, когда проклял Теда. В окнах гостиной по темной дороге шел Тед в пуштунском платье с винтовкой наперевес. В окнах гостиной виднелись какие-то улицы – возможно, где-то в пустыне. А в окнах третьего этажа… Я не успела различить. Когда я подняла глаза, пытаясь уловить еще один проблеск, то увидела горы.