Литтмегалина - Гнилое яблоко

– Затихни, – взвизгнул я, ударяя его ногой.

Отум глухо застонал, но его смех не прервался.

– Валяй, – сказал он. – Убей меня нахрен.

Его голос звучал радостно и как-то очень нормально.

– Отум? – позвал я недоверчиво.

Его рука высунулась из листьев, схватила меня за джинсы, рванула, и, прежде чем я успел хоть что-нибудь сделать, я рухнул на него.

– Я понял! – проорал Отум мне в лицо (я заметил кровь у него во рту). – Я понял, маленький сучонок, понял!

Я пытался вырваться, но мы были спутаны и неразделимы, как куча тряпья. Я едва соображал, где чьи ноги.

– Чего ты понял?

– Я понял, как нам спастись! Так что давай, пинай меня, разбей мою гребаную морду, если хочешь!

– Да что ты понял?..

Он улыбался. По подбородку у него текла кровь. Я чувствовал, как поднимается и опускается его грудь в жадном дыхании.

– Понял, как ты смог остановить меня.

Я молча рассматривал его лицо. Его, Отума, лицо. В этом было что-то совершенно упоительное. Мне хотелось слизывать кровь с его щек.

– Все придумано до нас. Кто-то нападает, кто-то защищается. Ты оказываешься здесь – и становишься частью застрявшей во времени, постоянной повторяющейся истории. Следуешь доставшейся роли до полного отупения, пока не забудешь самого себя… Кажется, на меня это начало действовать еще на подходе к Долине… я был так зол… В тот раз, когда я приставил нож к твоей шее, я действительно чуть не прирезал тебя. Мне хотелось располосовать твое горло от уха до уха. Я помню усилие, с которым я заставил себя положить нож. Если бы я…

– Я бы не позволил, – возразил я ровно.

– Да, – легко согласился Отум, – ты бы не позволил. Убить тебя… вот стрем… это последнее, что мне хочется с тобой сделать. Какая дыра в голове, боооги… Последнее воспоминание, что осталось в башке: я спустился в подпол. До конца жизни теперь буду пытаться вспомнить, что делал, когда у меня лампочку отрубило…

Я поднес правую руку к лицу Отума, демонстрируя ему обвязанную обрывками футболки ладонь.

– Похоже, лучше не вспоминать, – протянул Отум. – Потом расскажешь… когда захочешь меня почморить. Короче, коротнуло меня конкретно. Но когда ты…

Он осекся. Когда пауза затянулась, я спросил:

– Да что я сделал-то?

– Выбил меня из роли хищника в роль жертвы. И где-то на границе между ролями… в тот момент, когда я был уже не то, но еще и не другое… я очнулся, – запрокинув голову, Отум потер лоб рукой. – Теперь понятно, что случилось с парочкой наших шоколадок. Они так вжились в пьесу, что прирезали друг друга по-настоящему. Хватит с меня этого ебаного спектакля. Пора валить отсюда.

Я поднялся, хотя меня так трясло, что я едва не рухнул сразу же обратно на Отума. Протянул ему руку. Было что-то невероятно приятное в том, чтобы обхватить его пальцы и не ждать, что вот сейчас они, сжавшись в кулак, врежутся мне в лицо. «Мы вместе, – мое сердце судорожно билось, – снова вместе». Я только сейчас понял, каким ужасным было для меня одиночество Долины.

Отум потолкал языком и выплюнул зуб. Белый маленький костяной кусочек, раньше бывший его частью, исчез в забрызганной кровью траве. У меня в животе все сжалось. Отум проследил за моим взглядом.

– Ерунда, – только и сказал он. – Это самое меньшее из того, чем я готов пожертвовать ради того, чтобы выбраться из этой задницы, – он вытянул пальцы, рассматривая, и ругнулся: – Блядь, я ноготь сломал.

Вид у него стал действительно огорченный. Я фыркнул, потом еще раз, и вдруг заржал как баран. Мне вовсе не было весело, но после того, как я рассмеялся, стало. Отум посмотрел на меня, и его разбитые губы задергались.

Мы стояли напротив друг друга, жуткие, залитые кровью, и смеялись, и я пригибался все ниже, почти касаясь лицом груди Отума, потому что смех поднимал боль внутри моего тела, в животе, в груди, как будто плоть царапали осколки расколотых ребер. Я никогда не смеялся так. Мне казалось, меня вырвет собственными внутренностями. Потом мои глаза стало нестерпимо жечь.

– Брось, – жестко сказал Отум, сжимая мои предплечья.

Ощутив его твердые пальцы на своей коже, я на секунду поверил, что он сможет удержать меня от этого унижения – плакать здесь, как ребенок. Не могу выдерживать все это больше, просто не могу терпеть, чтобы и дальше меня медленно разрывало на клочки. Затем в моем горле что-то сжалось, тут же болезненно расправилось, и я услышал свой резкий хриплый выдох.

– Брось, – снова сказал Отум и, приподняв меня, прижался своими разбитыми губами к моим. Его слюна была соленой от крови, язык шершавый, как наждак.

Еще секунду мы соприкасались носами, потом Отум нехотя отстранился.

– Может, это даже серьезно, – задумчиво пробормотал он, дотронувшись до своих губ кончиками пальцев. – Знаешь, у меня так сильно второй раз в жизни. Или еще сильнее…

Я смотрел на него, не отрываясь, чувствуя, как по моему лицу расплывается нелепая полубезумная улыбка. Отум вернулся, настоящий Отум. Я подумал, что лучше мне не высказывать это. Но все же сказал:

– Я скучал.

И он ответил:

– Я тоже.

Вполне нормальный разговор между людьми, которые только что набрасывались друг на друга с бешеной яростью и решимостью уничтожить. Если бы я действительно убил его… не представляю, как смог бы с этим жить.

Отум следовал за мной в счастливой бездумности, и, кажется, ему было все равно, куда мы идем. Тишина сплеталась в прозрачные потоки, но постепенно ее замутил шум. Как и мою прояснившуюся было душу. Была такая песня по радио, называлась «Желание тишины». Как можно петь про желание тишины, если музыка разрушает тишину?

Страх за Миико отравлял мою радость. Наверное, я должен думать о себе, а не о Миико. Может быть, об Отуме, хотя это спорно. Если Миико сейчас слоняется где-то по Долине, я не представляю, как его искать. Хотя один ориентир у меня все же был. Он упомянул, что куда бы ни пошел, каждый раз возвращается к колодцу. Эта фраза давала мне ощущение надежды. И одновременно усиливала предчувствие утраты.

Когда я снова посмотрел на Отума, его сияющее лицо уже погасло. Я понимал, что с ним происходит.

– Лучше спрашивай меня о чем-нибудь, – попросил он. – Чтобы, отвечая, я не смог забыть, что я это я.

– Почему ты скрываешь свое настоящее имя?

– Не то чтобы скрываю. Я просто не воспринимаю его, как собственное, и поэтому избегаю им пользоваться.

– Вот не назвали тебя «Гардата». Глупые родители, не сумели предположить, что ты потечешь по тирану трехсотлетней давности.

Отум едва заметно усмехнулся.

– Наверное, мне придется оставить эту идею… ну, знаешь, со сверхсилами и прочим…

Я взглянул на него долго и пристально и заметил, что он нервничает.