Шелли Джексон - Путь избавления. Школа странных детей [litres]

Впрочем, это всего лишь праздные мысли – не слишком-то сильно мне этого хочется. Возможно, дело в том, что я нашла другой способ удовлетворить свое желание, ибо заикание чем-то напоминает секс. Когда мы заикаемся и спотыкаемся о звуки, речь становится хрипом, гудением, скрежетом в глотке, теряет материальность, и смысл ее отодвигается на дальний план. Время дребезжит, как тележка жестянщика. Трещат и поскрипывают согласные. Заикаясь, мы тоже раскачиваемся на месте, долбим языком по нёбу, а лица наши искажают странные гримасы; щеки краснеют, рот кривится, горло сжимается кольцом вокруг рвущегося наружу дыхания, и мы забываем, что хотели сказать, лишь говорим, говорим, говорим. Что это такое, если не секс; секс – это и есть заикание, мир, бьющийся о порог, и оба этих явления – разновидности смерти, радостной смерти, ведь мы любим мир настолько, что жаждем раствориться в нем.

Мир колеблется между смыслом и материей. А мы в самом центре, в точке опоры; мы и есть точка опоры. И, кажется, из-за меня равновесие нарушается и мир накреняется, но в какую сторону? Этого я не знаю.

Голос потрескивает, исчезает, затем всплывает и звучит очень отчетливо – как ледяные кристаллы, гонимые ветром по замерзшему снегу; как горсть песка, брошенная на чугунную сковороду. Потом наступает тишина. Звук клавиш печатной машинки похож на хруст ломающихся костей.

Я опускаю руки ненадолго (случайно нажав на бессмысленную последовательность клавиш – «апрьтбю»), и тишина озаряется светом из-за зеленой простыни [42] Один из редких случаев, когда стенографистка комментирует донесение директрисы Джойнс. Это доказывает, что оба рассказа разворачиваются параллельно, и мне удалось довольно точно совместить их по времени; в данный момент оба неуклонно приближаются к финишной прямой. Но честность ученого не оставляет мне выбора: я вынужден добавить, что в «Последнем донесении» есть еще один абзац, ближе к концу, где упомянуты зеленые простыни, и это вполне может указывать на то, что кто-то перечитал донесение от начала до конца и уже потом взялся за сочинение собственной истории, а стенографистка вполне может оказаться лгуньей и обманщицей. Возможно, у нее были свои причины отступить от реальной хронологии. Кроме того, остается неясным, существовала ли зеленая простыня на самом деле или является лишь красочной фантазией директрисы. Если существовала, откуда директрисе о ней известно? От мертвых? Как бы мне хотелось это узнать! – Ред . . Я не помню, чтобы из-за простыни пробивался свет; это ее слова. Я никогда не рассказывала ей историю своего детства. И никогда не расскажу. Минувшее оставило во мне дыру, через которую я дышу. Мы все полны отжившего и ненужного, но нельзя вдохнуть, не выдохнув отработанный воздух. Для кого-то это теория. Для меня – факт. Этой страшной истиной я живу.

Я вижу свое прошлое, описанное ее словами, но словно со стороны. Мать, Битти, я, отец, запомнившийся мне расплывчатой призрачной фигурой: крошечные человечки под стеклянным колпаком. Я не могу представить себе их страданий или, что хуже, их радости. Хорошо, что они видятся мне такими уменьшенными. Коварный призрак нашептывает на ухо: «Она украла единственное, что у тебя осталось». Но я заглушаю его слова, ударяя по клавишам, ибо цепляться за прошлое ни к чему. Что есть жизнь, как не метла, стирающая наши следы? Минута сменяет другую, и от предыдущей не остается и следа, лишь воспоминание (да и то не всегда), а что такое воспоминание? Ложь; фикция. Украла ли она мою жизнь, заменила ли ее подделкой? Конечно, нет; она лишь заменила одну подделку другой; завесила подделкой зияющую дыру.

Свет за зеленой простыней угасает. Вернусь-ка я к своему рассказу, который посвящен не тому, кем я была, а тому, кем стала и становлюсь. Моей цели. (Судьбе?)

Я шла сквозь толпу учеников, всегда собиравшуюся у кабинета, где мистер Пичи принимал пациентов. Тут-то я и столкнулась с Другой Матерью, которая двигалась мне навстречу, прокладывая себе дорогу локтями и пинками. Она накинулась на меня, как только увидела, словно ждала такой возможности.

– Ты хочешь занять ее место! И потому втираешься к ней в доверие! Обхаживаешь ее! Это недопустимо!

– А вы, значит, тоже метите на трон? – отвечала я.

Дверь кабинета доктора Пичи распахнулась, оттуда вышел мальчик. На его лице читался восторг. Дети разом бросились к двери; произошла безмолвная драка за дверную ручку. Затем дверь закрылась снова.

Другая Мать покраснела, как шиповник.

– А что если и так? Разве не очевидно, что выбрать нужно меня? Или Дотти, – неохотно добавила она, имея в виду мисс Тень.

Рэмшед, неуклюже кружившаяся с закрытыми глазами вокруг себя, мечтательно заметила:

– Но вы же не проводник, Другая Мать. – Она резко остановилась и открыла глаза. – Или я ошибаюсь? Я даже не слышала, чтобы вы заикались.

Другая Мать неловко поежилась.

– Мертвые не говорят через вас! – я поразилась своему открытию.

– Но я с самого начала была ее правой рукой. Я знаю все о том, как руководить школой. Все! – Она принялась проталкиваться дальше. – Нет человека преданнее меня. Я сделаю все, как она скажет.

– Но вы не сможете стать ею . Разве можете вы занять ее место? У вас нет шансов. – Поймав взгляд ее маленьких глазок, я попятилась: она была в ярости. – Вам хочется меня задушить, верно? – спросила я и рассмеялась. – Но я вернусь. Даже если вы задушите меня, я буду возвращаться снова и снова!

– Не слушайте ее, Другая Мать, – вмешалась Флоренс. – Грэндисон – преемница? Смех, да и только. Даже среди учеников есть кандидаты получше. Диксон, Маккохи… Уонг… Даже Смитсон!

– Что значит «даже Смитсон»? – возмутилась Смитсон, слышавшая весь разговор. – Но честно, не понимаю, почему кто-то принимает тебя всерьез, Грэндисон. Думаешь, все забыли, как в первом классе ты пыталась нас надуть? «Голландец из Суринама»! Ну и юмор, знаешь ли! Спорим, ты даже не знаешь, где Суринам? И почему тебя уже тогда не выгнали?

– Потому что после этого она наверняка стала нравиться директрисе еще больше, – заметила Рэмшед. Сообразив, что это правда, Смитсон замолкла.

Остальные считали меня учительской любимицей, но я не обманывалась на этот счет. Когда-то я, может, и воображала, что директриса поймет, что мне можно доверять, и откроется мне, а может, даже проникнется ко мне симпатией. Но я рассматривала это лишь как вероятность и, пожалуй, не верила в это по-настоящему. Прежде я никогда не вызывала у окружающих теплых чувств, и странно было бы ожидать, что что-то изменится теперь. Как бы то ни было, этого не произошло. Я работала на директрису уже пять лет, и между нами по-прежнему не было никакой фамильярности. Холодная, властная, нелюдимая, она воспринимала меня исключительно как записывающий прибор. Она никогда не расспрашивала меня о моем прошлом. Окажись на моем месте другая девочка – более приятной наружности, открытая, от природы ласковая и дружелюбная – той, возможно, и удалось бы пробить ее броню. Но я сомневаюсь. Ведь моей реальной соперницей стала девочка, которую даже с натяжкой не назовешь приятной или ласковой.