Шелли Джексон - Путь избавления. Школа странных детей [litres]

Кроме того, жизнь детей в Специальной школе настолько отличалась от жизни обычных детей, с которыми воспитанники не вступали ни в какие контакты, что школа являлась своего рода лингвистическими Галапагосами, где новые вербальные жизненные формы возникали в мгновение ока, и смысл их стремительно расходился со значением далеких континентальных родственников. Диалект Специальной школы менялся постоянно, и я никогда не мог быть до конца уверен в том, является ли загадочное слово или конструкция новым для меня , то есть никогда не встречавшимся мне прежде в речи, или же абсолютно новым, придуманным буквально только что. Иногда я даже натыкался на новую ветвь языка. Передо мной открывался целый новый мир. Так случилось, когда я понял, что дети используют предметы в качестве лингвистических элементов. Например, одно и то же слово могло иметь разный смысл в зависимости от того, произносили ли его в комнате с деревянной обшивкой стен или с оштукатуренными стенами. У того же слова появлялся совершенно иной смысл, если его произносили в комнате, где стояла красная обитая бархатом скамья, на которой покоилась круглая подушка с оборками и золотыми кисточками, сплюснутая из-за частого использования и покрытая жирными пятнами масла для волос.

Некоторые комнаты обладали категорией времени. Я бы охарактеризовал его как оптативное давнопрошедшее время, используемое для выражения желательных действий, относящихся к далекому прошлому или к жизни, уже закончившейся («я надеялся что-либо сделать давным-давно» – пожалуй, так можно приблизительно передать его смысл). Мне сказали, что в краю мертвых и только там часто приходится прибегать к особому времени, описывающему действия предметов, находившихся там всегда, но исчезнувших буквально секунду назад. Все происходящее в столовой происходило в пассивном залоге. Лестница в юго-западном крыле окрашивала все сказанное на ней меланхолией, а северо-восточная лестница – сарказмом. В кабинете директрисы даже невинное замечание становилось повелительным наклонением (так, «кажется, с улицы немного дует» превращалось в «сейчас же иди закрой ставни», а «пять часов» в «уходи прочь»). Не исключено, впрочем, что это происходило из-за присутствия в кабинете самой директрисы, которая на всех наводила страх.

Едва я успел вникнуть в то, как здешняя архитектура меняет смысл высказываний, как обнаружилось, что небольшие переносные объекты могут использоваться в качестве префиксов, суффиксов и инфиксов. Для этого их надо было держать перед собой и поворачивать вокруг своей оси во время говорения, но иногда достаточно было просто встать рядом (и неопытному лингвисту, который почуял, что смысл сказанного от него ускользает, приходилось лихорадочно озираться в поисках недостающего лингвистического элемента – той или иной безделушки). Такие предметы могли полностью изменить смысл корня, хотя какие именно оттенки значения они добавляли, не всегда представлялось ясным, причем значение это без нового префикса объяснить было невозможно. Именно по этой причине сама необходимость использовать эти префиксы представлялась исследователю крайне досадной. Когда я поинтересовался, что означает слово «визит» в присутствии особенной грелки в форме часов, ученики начали трясти передо мной этой грелкой и в итоге больно ударили меня ею по лодыжке.

На первый взгляд казалось, что вовлечение материальных объектов в речевой процесс – идея довольно эксцентричная, но стоило немного вникнуть, и я понял, что это не так. Согласно одной из гипотез некрофизики, материальные объекты нашего мира, как и эктоплазмоглифы, являются не чем иным, как искаженной формой речи. Директриса надеялась, что рано или поздно все начнут понимать этот язык, и поручила группе продвинутых учеников изучить возможность перевода повседневных предметов и ротовых объектов на английский, хотя мне призналась, что втайне полагала, будто прорыв в этой сфере не наступит, пока ротовые объекты не будут рождаться на свет, претерпев по пути гораздо меньше искажений и приблизившись на несколько ступеней к той форме – словесной, – которую мы будем способны понять. Лишь тогда, считала она, проект по успешному переводу ротовых объектов может быть осуществлен. Однако медленный и осторожный научный метод вызывал у юных переводчиков нетерпение, и они стали употреблять объекты в речи, не постигнув до конца их смысла. Их не волновало, что истинного значения объектов они не знают; они попросту наделили их новым значением. Это привело к тому, что они говорили, не понимая до конца смысл сказанного (хотя как знать, может быть, случайно или интуитивно им удавалось угадать истинное значение объекта, но при этом они считали, что придумали его). Подобно глухим, овладевшим языком жестов и отныне порой принимающим случайные жесты или даже раскидистые ветви дерева за фрагменты слов или целые фразы, обладающие случайной, но истинной красотой, так и владеющий языком мертвых мог «услышать» в незрелой болтовне учеников целые поэтические фрагменты или строки молитвы, парадоксальным образом смешивающиеся с проклятиями, просторечием и бессмыслицей.

Я обратил внимание, что некоторые ученики добавляют один и тот же префикс ко всем словам без исключения, нося с собой повсюду тот или иной объект. Они словно боялись, что им не хватит слов. Ревностно охраняя свои объекты, они никому не давали их в руки, и я заключил, что оттенок смысла, содержащийся в предмете, рано или поздно менялся и становился понятным лишь одному его обладателю (хотя условно любой человек, оказавшийся рядом с предметом, также мог употребить его в речи, причем от расстояния между предметом и говорящим зависела глубина смысловой окраски). У меня возникло ощущение, что первое лицо, использовать которое в классах и коридорах всячески возбранялось, реинкарнировало под видом внешнего объекта: кукольного носового платка, свечных щипцов, обугленного куска дерева. Видимо, значения этих аффиксов были так же разнообразны, как и ассортимент самих предметов, а может, даже менялись час от часу в зависимости от того, испытывал ли говорящий гнев, печаль или то особое состояние тоски о небытии, которое ученики называли «нулевым состоянием» или шутливо «ноликом».

Поскольку мир наш полон материальных объектов и теоретически каждый из них может являться элементом речи, справедливо было бы предположить, что тихие и редкие человеческие голоса просто потонут в оглушительном мебельном грохоте. Однако этого не происходило. Дело в том, что лишь определенные предметы могли использоваться вышеописанным способом, и хотя я часто сомневался, какие именно из них обладают способностью влиять на высказывание, ощутимо, если не радикально изменяя его смысл, ученики распознавали их мгновенно. То ли они «слышали» определенную ложку в ящике для столовых приборов или определенную ручку облысевшей щетки, воткнутую в щель между стеной и раковиной, чтобы последняя не шаталась, то ли учились понимать значения предметов из речи однокашников.