Шелли Джексон - Путь избавления. Школа странных детей [litres]

Что отличало один стертый каблук от другого? Почему один становился приставкой, а другой оставался каблуком? Я этого так и не понял. Но я вспомнил старую подушечку для иголок в форме птички, которая очень нравилась мне. В детстве я столько раз утаскивал ее из материнской шкатулки для шитья, что мать наконец сдалась и купила себе новую. А ту подушечку я повсюду носил с собой. Когда она развалилась от старости, я был безутешен. Мать предложила мне свою новую, очень похожую на старую, но я с отвращением отшвырнул самозванку, как будто вместо матери мне попытались подсунуть восковую куклу.

К чему я это рассказываю? Уже забыл… Я так живо помню эту подушечку, словно сейчас держу ее в руках – маленькую птичку с глазком-пуговкой и набивкой, торчащей из обмахрившихся прорех в выцветшей марле, чей первоначальный поразительно яркий цвет еще можно разглядеть у швов…

О да, материальные предметы способны говорить даже с обычными детьми. Возможно, мы понимаем их лучше, чем готовы себе в этом признаться.

Как и обычные языки в обычном мире язык Специальной школы затрагивали модные веяния. Скажем, одно время считалось модным прибавлять ко всем объектам окружающего мира первое и второе имя: Уиннифред Джонсон Стол; Лоуэлл Химмельмейер Совок. Когда я спросил одного из учеников, тот объяснил, что делается это сугубо из практических соображений: «стол» в данном случае своего рода фамилия или наименование семейства, а поскольку каждый стол уникален, ему требуется имя, как людям, чтобы избавить говорящего от необходимости описывать конкретный стол громоздкими конструкциями вроде «маленький столик с откидной крышкой в гостиной на втором этаже, нет, тот, что у стены по правую руку, нет, тот, что под окном, нет, с пятном на столешнице».

Другой ученик заверил меня, что эта мода родилась из веры в живую природу всех материальных объектов (с очередным поворотом колеса мы переносимся на другой уровень понимания речи; впрочем, пусть лучше кто-то другой объяснит все тонкости джойнсианской некрофизики, ибо я так и не смог постичь их в полном объеме). Поскольку предметы, по сути, живые, они заслуживают собственных имен. Однако товарищ тут же поправил его, сказав, что у предметов уже есть имена, данные им давным-давно, и используя их, мы выказываем предметам банальную учтивость. Можете себе представить, насколько повседневная речь учеников Специальной школы пестрела именами собственными и какую неразбериху это вносило («Лидия хотела ударить Хеби Лоуэллом, но тот спрятался под Уиннифред»). Спустя какое-то время я обнаружил, что и у глаголов появились имена собственные, вероятно, потому, что ходить, бежать и даже умирать можно было по-разному; но тут даже сами ученики стали путаться («Лидия Жонкилила Паттерсонить Херби Лоуэллом, но тот с-Абрахамился под Уиннифред»). В один прекрасный день несколько недель спустя было решено прекратить использование имен собственных. Впрочем, на смену прежней моде вскоре пришла новая: в сложных словах, состоящих из двух корней, первый корень произносил сам ученик, а второй интонировал призрак.

В результате возникал очень неприятный звук, напоминающий блеяние осла: высокий и звонкий юный голосок в середине слова ломался, глохнул и сменялся характерным гулким дребезжанием, доносящимся из края мертвых.

Еще более гнетущее впечатление на меня произвела другая, вероятно, выросшая из предыдущей, тенденция произносить слова с многочисленными префиксами и суффиксами по очереди: ребенок – призрак – ребенок – призрак. Смена говорящих происходила очень быстро, отчего возникало ощущение не слова, а двухцветной звуковой мозаики. Хотя за время пребывания в школе звучание голосов мертвых стало для меня привычным, даже мне была неприятна быстрая пульсация этих слов. В такие моменты мир словно вспыхивал и гаснул, вспыхивал и гаснул, и это вызывало тревогу настолько сильную, что я убегал, закрыв уши и даже не пытаясь вслушиваться в смысл сказанного. Детей, вероятно, изрядно веселил мой испуг. Иногда они даже специально проделывали этот трюк и в насмешку надо мной придумывали новые, все более неприятные слова. Если у читателя этого документа возникнет желание возразить, что подобные шалости свойственны всем детям и, следовательно, Специальная школа не представляет собой ничего уникального с лингвистической точки зрения, имейте в виду, что детей за хулиганство не наказывали, а наоборот, поощряли подобное словотворчество. Хотя директриса Джойнс ратовала за дисциплину и не терпела неповиновения со стороны живых воспитанников, для нее они были всего лишь проводниками мертвых, и стоило даже самому маленькому и неопытному ученику начать вещать их устами, как в ее глазах он становился равным своим наставникам и даже богатейшему из попечителей. Каким образом директриса отличала истинные голоса призраков от умелой подделки, я не понимал, так как среди детей было немало искусных шарлатанов. Им легко удавалось ввести меня в заблуждение, изобразив явившегося призрака. Нередко это заканчивалось тем, что в мой адрес летели самые похабные оскорбления, после чего дети заливались звонким хохотом.

Здесь же, в Специальной школе, мне довелось стать свидетелем скоротечного лингвистического эксперимента. Директриса издала указ, которым порицала чрезмерную болтливость учеников, заявляя, что за их болтовней не слышно мертвых. Живым говорить крайне нежелательно, гласил этот документ. Вскоре были приняты более суровые меры и введена квота на слова. Болтунов сажали на строгую словесную диету и переселяли в отдельное помещение размером поменьше, где те могли общаться лишь с другими нарушителями. В атмосфере отчаянной нехватки слов стали развиваться новые диалекты, в которых одни и те же слова повторялись многократно. Все это считалось своего рода вынужденным заиканием, но с повторением не одного звука или буквы, а слов целиком; при этом эксперты Специальной школы пристально следили за ситуацией и реакцией мертвых. Теперь отличить речь мертвых от речи живых не представляло труда, заявил один эксперт, поскольку мертвые не ограничивают себя в лексиконе. Но оказалось, эксперты рано радовались; дети, разумеется, быстро смекнули, что имитируя речь мертвых, можно говорить свободно, как прежде. Вскоре число поддельных мертвых превысило всякие разумные пределы, и директриса с отвращением положила конец эксперименту.

Помимо нового лексикона, директриса часами трудилась над созданием нового алфавита, которым мертвым якобы удобнее пользоваться для обозначения речи на письме. Алфавит разрабатывался постепенно, в несколько этапов, и мне посчастливилось наблюдать за этим процессом.