Шелли Джексон - Путь избавления. Школа странных детей [litres]

Я впервые обратила на нее внимание благодаря Диксон. Как-то раз, после того, как я обошла Диксон на экзамене, та принялась возмущаться:

– Ты цепляешься за каждое слово директрисы, и это просто отвратительно! Неужели ты не видишь, что она сама запуталась? То она заявляет, что человеческая болтовня вечна и люди меняют лишь форму; все в мире – речь, даже засохшая каша и швейные машинки, и в этом весь смыыыысл , и не чудеееесно ли это. Но, с другой стороны, «я» не существует, и людей на самом деле нет, а есть их отсутствие. Речь – не способ коммуникации, а какофония, издаваемая людьми с совершенно бессмысленными целями, подобно тому, как некоторые животные невротически теребят свои подстилки или выдергивают шерсть у основания своего хвоста, что свидетельствует лишь о постоянном стрессе. Так где же правда? Все в мире имеет смысл или ничего не имеет? Весь мир вещает человеческими голосами или даже люди не люди?

– Мне кажется… – я пыталась сформулировать ответ, – мне кажется, на твое возражение она бы ответила, что нет ничего плохого в том, чтобы противоречить самой себе. Противоречия позволяют увидеть трещину в нашем мире, точнее, в том, что мы ошибочно считаем миром. Как заикание, но на смысловом уровне, – добавила я, увлекшись дискуссией.

Диксон фыркнула:

– «Она бы ответила, она бы ответила» – а ты бы что ответила?

– «Меня» не существует.

– И ты в это веришь?

– Не знаю. Да. В некотором роде.

– Что ж, я существую, и у меня уже в печенках сидит этот бред. Вся эта ересь про дыры и то, что через них проходит – думаешь, все дело в этом? Она же просто озабоченная, но пытается совокупляться с призраками вместо живых людей. Естественно, это ее не удовлетворяет. Неудивительно, что внутри у нее пустота! Но вместо того, чтобы найти себе парня или сунуть палец в одно место, она внушила себе всю эту таинственность. «Глубже, глубже!»

– Отчасти ты права, – отвечала я. – Да, ею движет желание, но ты все перевернула с ног на голову: секс – это наша сублимация того, к чему стремится она. Мы все совокупляемся с призраками, но большинству из нас мешает тело. Наше желание тоже не может быть удовлетворено, но мы виним в этом другого человека (такого же неудовлетворенного, как мы сами) и ищем удовлетворения в другом месте. Но в своих поисках мы ограничиваемся представителями своего вида. Ее же влечет вся вселенная.

– А Финстер?

Я замолчала.

– Она что, в нее влюблена?

Мысль о том, что директриса может быть в кого-то влюблена, заставила нас обеих расхохотаться, и это положило конец нашему спору. Но в моей душе зародились сомнения.

Несколько месяцев назад – хотя, пожалуй, уже около года – я заметила, что директриса, по-прежнему оставаясь холодной к остальным, стала проявлять повышенный интерес к одной из младших учениц. Причины этого оставались для меня неясными. «Финстер» по-немецки означает «темный», и это довольно точно характеризовало Еву. Я не имею в виду цвет кожи; ее кожа была гораздо светлее моей. Но было в ней что-то зловещее. Язык не поворачивался назвать ее маленькой девочкой или даже человеком. У нее был беличий прикус, и двигалась она резко и порывисто, как белка, а смотрела всегда исподлобья. Однажды я увидела ее стопу без носка: узкая, костистая, та напоминала лапку грызуна со средними пальцами длиннее большого. Хорошими манерами она также не отличалась. Неудивительно, учитывая, кто произвел ее на свет: визгливая, неприятная женщина, которая иногда приходила пешком из самого города, барабанила в дверь и угрожала забрать дочь из школы, ежели ей не заплатят. Многим из нас хотелось сказать: «ну и забирайте, милости просим», ибо дочка была не лучше матери. Но директриса всегда отправляла к ней Кларенса с кошельком или бутылкой, и Фин-стер оставалась.

Помню, как увидела ее впервые (а может, это было во второй раз). Директриса склонилась над ней, напрягшись от усилия и пытаясь надеть на нее маску позора [43] Маска позора – средневековое орудие пыток, металлическая конструкция, похожая на клетку, надеваемую на голову; содержала острый металлический кляп, который при попытке говорить серьезно ранил язык и губы, поэтому говорить в ней было невозможно. Маску использовали для наказания сварливых жен и женщин, уличенных в грубости в общественном месте. Прим. переводчика. . Фин-стер же, выкручиваясь всем телом в подобие вопросительного знака, сорвала маску с головы, попутно вырвав у себя немалый клок волос, и ударила директрису маской прямо в лицо. Другая Мать утащила девочку прочь; маска закатилась под скамейку и застряла там. Я подлетела к директрисе, подала ей руку и на мгновение ощутила ее поразительную хрупкость. Тяжело дыша, она встала; в ноздре черной жемчужиной блеснула капля крови. На щеках расцвели пятна.

Я не сомневалась, что после этого случая ноги Финстер не будет в школе – директриса терпимостью не отличалась. Представьте мое удивление, когда неделю спустя я наткнулась на нее в коридоре. Увы, чувствительность директрисы к мертвым могла сравниться лишь с нечувствительностью ее к живым. «Чтобы свободно бродить среди мертвых, – поучала она нас, – следует сперва освободиться от живых». Вероятно, Финстер пленила ее именно этим. Все дети немного не от мира сего и порой разговаривают с жуками и камнями и видят свет, по-особенному падающий на лист дерева; Фин-стер же была такой всегда. Друзей у нее не было, видимо, никогда. Она так сильно заикалась, что предпочитала не открывать рта и вовсе не разговаривать – не только с другими детьми, но и с собственной матерью. Воздерживаясь от речи и даже, как оказалось, питая к ней презрение – ибо Финстер не страдала афазией, не была немой, а просто предпочитала молчать, – она освободила в себе столько места для мертвых, что могла соперничать в этом с самой директрисой.

Дорогой читатель (надеюсь, что кто-нибудь читает эти строки), вы наверняка уже поняли природу отношений Фин-стер и директрисы гораздо лучше, чем понимали ее они сами. Директриса любила Финстер, потому что из всех ее учеников та меньше всех вызывала желание ее любить, и это не парадокс. Директриса тоже была нелюбимым ребенком и, став взрослой, по-прежнему не вызывала симпатий у окружающих, хотя верила, что мать когда-то любила ее (не стану пытаться опровергнуть этот факт, так как сама ровным счетом ничего не знаю о материнской любви). Финстер, также лишенная матери («но и я тоже!» – хочется крикнуть мне, но я удерживаю крик в себе), была директрисой в миниатюре, разве что не носила броши из волос (слегка опаленных) и платья из черного бомбазина. Обе были неприятными, замкнутыми, некрасивыми и не слишком чистоплотными. Возможно, директриса чувствовала, что покуда она любит Финстер, есть вероятность, что и ее саму кто-нибудь полюбит, ведь всем нам – даже тем, кто перенес свои симпатии с живых на мертвых – иногда хочется, чтобы это было возможно хотя бы в теории. И разве можно нас в этом винить.