Шелли Джексон - Путь избавления. Школа странных детей [litres]

Любезная Джейн!

Поначалу наше театральное представление грозило обернуться очередным разочарованием, ведь несмотря на то, что я разослала во все газеты письма с уверениями, что дороги снова доступны, а мосты через ручей крепки и надежны, явился лишь один репортер – тот самый Картрайт, что уже много недель околачивался в школе. Кроме него, пришел всего один попечитель, один потенциальный спонсор, которого я обхаживала месяцами, и наш любезный вездесущий доктор Бид, хоть его и не приглашали. Однако меня не отпугнула столь малочисленная публика, и я вышла к гостям, не выказывая досады. План экскурсии составили загодя; на каждом шагу нас ожидало нечто познавательное. Детей мы выдрессировали, и те исполняли свою роль по малейшему сигналу. Я продумала все до последней мелочи – во всяком случае, так мне казалось. Ибо во время представления случилось нечто из ряда вон выходящее, что я никак не могла предвидеть.

Сдается мне, что после сегодняшнего слава о Специальной школе разнесется по всей стране, а то и миру. Вскоре каждый житель Земли будет читать обо мне в газетах. Я могла бы сэкономить чернила и просто приложить к письму газетную вырезку, но очень уж хочется рассказать о случившемся своими словами.

Надеясь, что еще несколько представителей прессы, пусть с опозданием, но все-таки прибудут, я не веду нашу маленькую группу сразу в актовый зал. Выдав гостям зонтики, я устраиваю экскурсию по территории. Мы дважды останавливаемся и смотрим, как старшие ученики занимаются гимнастикой на свежем воздухе. Они промокли под дождем, но выглядят здоровыми, как принято говорить, «щечки-яблочки», и я надеюсь, что репортер именно так и напишет в газете. Затем я провожаю гостей в ротонду с высоким потолком из цветных стекол, выложенных в подобие мозаики, изображающей розу ветров. Комната почему-то кажется мне изменившейся, вероятно, потому, что я смотрю на нее глазами гостей. По серому небу пролетает стая ворон. Возможно, дело в дефектах стекла, или же что-то не так с воронами: они то появляются, то исчезают, их траектория прерывается, как пунктирная линия. Потом они начинают лететь азбукой Морзе: точка-тире, точка-точка-тире. Стеклянный потолок – единственный источник света в ротонде; прохладный прозрачный свет падает на объект, стоящий посреди комнаты на полу.

– Джентльмены, позвольте представить: Древо Познания.

Вороны заходят на посадку и с глухим стуком приземляются на крышу. Их лапки отпечатываются на стекле, словно мгновенная татуировка.

Один из гостей приближается к дереву. Картрайт восклицает:

– Оно же из бумаги! Какого дьявола? – И верно, дерево сделано из бумаги, и не просто бумаги, а листов с печатным текстом, вырванных из книг и скомканных, измельченных, превращенных в кашицу, так что видны лишь части слов и отдельные буквы, соединенные беспорядочно, криво и накладывающиеся друг на друга.

– Из пережеванной бумаги, – уточняю я и с удовлетворением смотрю на дерево. Остальные разглядывают его с недоумением.

– А под бумагой…

– Под бумагой – вы совершенно правы – настоящее дерево, некогда живое, но ныне засохшее и покрытое своего рода второй кожей, второй корой из бумаги. Собственно, после смерти деревья бумагой и становятся.

– Не с этим ли деревом связан тот старый скандал? – спрашивает репортер.

Смотрите-ка, он навел справки! Прежде чем ответить, я оправляю юбки.

– Не скандал, а небольшое недоразумение. Горожане почему-то решили, что я совершила акт вандализма над библиотечными книгами. Однако все книги, о которых шла речь, были заменены новыми, ущерб возмещен. Поверьте, мы ни в коем случае не хотим лишить книголюбов Чизхилла материала для чтения, хоть мы и расходимся в вопросах наилучшего применения некоторых текстов. Теперь прошу, следуйте за мной… вот сюда, в актовый зал. Мы приготовили для вас нечто особенное.

Я не без удовольствия объяснила репортеру, что красная ковровая дорожка вдоль прохода символизирует высунутый язык, арку просцениума украшает свисающий бархатный язычок, а закулисье ловко скрыто от зрителей довольно реалистичным макетом крапчатых пористых миндалин.

– А где же зубы? – спрашивает репортер, не догадываясь о том, что «Зубами» мы величаем старших учеников и преподавателей, играющих роль блюстителей традиции во время мессы в Церкви Слова. Я сообщаю ему, что он может посетить мессу, когда пожелает, так как инсталляция в актовом зале хоть и выполняет информационную функцию, является лишь слабым подобием интерьера часовни.

– У вас усталый вид. Встряхнитесь, впереди еще несколько часов! – подбадриваю его я.

Попечитель усаживается в средний ряд: он бесстрастен и сидит абсолютно прямо, только живот слегка выпирает; его фигура напоминает мешок с комбикормом, поставленный вертикально. Потенциальный спонсор садится с ним рядом. Репортер занимает место у прохода ближе к выходу. Я в ярости, что он решил сесть позади, хотя первый ряд свободен, как и все остальные. Естественно, он сделал это не случайно. Он хочет показать, что сладкие голоса деток не умаслят его и не заставят сотрудничать со мной. Не волнуйтесь, любезный Картрайт: сладких голосов вы не услышите. И верно, репортер и попечитель оба потрясенно откидываются на спинки кресел, когда малышка Хармони Апшоу выходит из-за занавешенных кулис, открывает свой милый ротик и принимается декламировать басом актера елизаветинской эпохи. Она (или он, говорящий ее ртом) переигрывает, но умело, раздувая меха легких, чтобы воспламенить прохладную аудиторию. Я не без удовольствия отмечаю, что репортер заинтересовался.

Следом на сцену выходит Джоуи Минкс: он играет женскую роль. Хрупкий, красивый мальчик мог бы сыграть юную героиню, однако голос, который вырывается из его рта, принадлежит взрослой женщине: мягкое контральто с приятной хрипотцой звучит словно сквозь завесу сигарного дыма. По правде говоря, призракам все равно, какого пола проводник, но драматическое чутье режиссера нашего спектакля подсказало, что эффектнее подселить призрака-мужчину к девочке, а женщину – к мальчику, и он не просчитался. Изображают дети, разумеется, Трагедию (Минкс) и Комедию (Апшоу); по сценарию они сперва ссорятся, затем мирятся. Прелюдия завершена, занавес открывается судорожными рывками, а Трагедия и Комедия рука об руку удаляются направо, за сцену.

Акт первый: на сцене – старомодная классная комната с казенной мебелью; голый деревянный пол, высокие окна, почти пустые полки, схемы и карты на стенах, восковые слепки человеческих голов и прочие странные и загадочные предметы. Доска-мольберт исписана диаграммами, среди которых – анатомический рисунок открытого рта; рядом с ним пронумерованный список с объяснениями. Рот прорисован детально; неискушенному взгляду его строение может показаться очень сложным. Ученики рассредоточены по комнате, все в школьной форме: черных сарафанах или бриджах с блейзерами. Тусклый свет придает их лицам нездоровую желтизну. Некоторые стоят у нотных пюпитров, сложив руки на груди; они бесшумно вдыхают или ритмично постанывают в унисон. У других на лицах небольшие маски наподобие медицинских; к ним крепятся конструкции из тонкой проволоки, напоминающие опрокинутую Эйфелеву башню, торчащую верхушкой вперед. У многих завязаны глаза. К подбородкам старших девочек подвязаны мешочки из мягкого полотна; время от времени кто-то из учителей выбегает на сцену, ощупывает их руками в белых перчатках и, убедившись, что они пусты, скрывается за кулисами.