Говард Лавкрафт - Кошмар По-эта

Вот так Лукулл наш с криком убегал
По рокоту глубин – и с ложа пал;
Уж солнцем комната озарена,
Бедняга весь под впечатленьем сна.
Но боли в членах говорят без слов:
Живут его душа и тело вновь,
Он воздает хвалу звезде своей,
Что вырвался из ужаса когтей.
И трепеща от музыки светил,
(Иль то будильник утром зазвонил?)
Пред Пантеоном он дает зарок:
Не взглянет впредь на По и на пирог.
Теперь он чувствует себя бодрей,
Поскольку мир пред ним предстал ясней;
И в чаше, где он видел только муть,
Вина достанет, чтоб рассеять грусть.
(Метафора здесь: ведь сновидец наш,
Конечно, не приемлет пьянства блажь!)
Он с радостью, с сияющим лицом
Себя воображает продавцом;
И вот дела, достиг он пониманья,
Что труд сей есть предел его желанья.
Коль Истина явила столь угроз,
Наш бард попроще ставит свой вопрос;
Былых печалей нет уж и в помине,
Плохой поэт – хороший клерк отныне!
Внимайте ж мне, марателей артель,
Кто строчит стих, невиданный досель;
Помешан кто на криках до небес
В размере кратком, долгом – или без;
Смиряйте прыть на ужине, в стихах
И будьте поумеренней в мечтах:
Быть может, раньше Музы к вам придет
Торговца или слесаря почет;
И не безумствуйте кривой строкой,
Пренебрегая смыслом и стопой,
Чтоб как Лукулл наш не стонать от снов
Из ваших По-этических трудов!

A seething sky —
A mottled moon —
Waves surging high —
Storm’s raving rune;

Wild clouds a-reel —
Wild winds a-shout —
Black vapours steal
In ghastly rout.

Thro’ rift is shot
The moon’s wan grace —
But God! That blot
Upon its face!

Клокочет свод —
Ряба луна —
Волненье вод —
Песнь бурь грозна;

Дик вихрь из туч —
Дик вой ветров —
Не светит луч
Сквозь мрак паров.

Блеснул луной
Вдруг тьмы разлом —
Бог мой! Пятно
На лике том!

If all the world and love were young,
And I had ne’er before been “stung”,
I might enough a dullard prove
To live with thee and be thy love.

But promis’d “autos”, Love’s rewards,
Turn out too often to be Fords;
And tho’ you vaunt your splendid yacht —
‘Tis but a rowboat, like as not!

Your silks and sapphires rouse my heart,
But I can penetrate your art —
My seventh husband fool’d my taste
With shoddy silks and stones of paste!

I like your talk of home and touring;
They savour of a love enduring;
But others have said things like that —
And led me to a Harlem flat!

So, dear, tho’ were your pledges true
I should delight to dwell with you;
I still must as a widow rove,
Nor live with thee, nor be thy love!

Будь юными любовь и свет,
И не познай я много бед,
То дурой бы была такой,
Что стала бы тебе женой.

Но все авто, что обещают,
Уж часто «фордами» бывают;
А яхтой хвалишься своей —
То лодка ведь, что толку в ней!

Сапфиры и шелка чудесны,
Но трюки мне твои известны —
Меня седьмой дурачил муж
Подделкою – дрянной к тому ж!

О доме речи мне милы,
Достоин пыл твой похвалы;
Но и другие говорили —
А после в Гарлеме мы жили!

Твои обеты правдой будь,
Я б бросилась тебе на грудь;
А так – останусь я вдовой,
Быть не могу тебе женой!

There’s an ancient, ancient garden that I see sometimes in dreams,
Where the very Maytime sunlight plays and glows with spectral gleams;
Where the gaudy-tinted blossoms seem to wither into grey,
And the crumbling walls and pillars waken thoughts of yesterday.
There are vines in nooks and crannies, and there’s moss about the pool,
And the tangled weedy thicket chokes the arbour dark and cool:
In the silent sunken pathways springs a herbage sparse and spare,
While the musty scent of dead things dulls the fragrance of the air.
There is not a living creature in the lonely space around,
And the hedge-encompass’d quiet never echoes to a sound.
As I walk, and wait, and listen, I will often seek to find
When it was I knew that garden in an age long left behind;
I will oft conjure a vision of a day that is no more,
As I gaze upon the grey, grey scenes I feel I knew before.
Then a sadness settles o’er me, and a tremor seems to start:
For I know the flow’rs are shrivell’d hopes – the garden is my heart!

Древний, древний сад есть, вижу в снах который я порой,
Солнца майского мерцает свет где призрачной игрой,
Где цветенья пышность вянет и становится сера,
Да колонн и стен руины будят думы о вчера.
В уголках укромных лозы, мох на берегах пруда,
И прохладная беседка трав сплетеньем увита;
Кое-где на молчаливых тропках всходят сорняки,
Аромат же заглушают гнили затхлые душки.
Ни одной живой души нет места этого округ,
И в покое за оградой не отдастся эхом звук.
Как гуляю, жду да внемлю, часто хочется найти
Пору ту, когда знал сад я, хоть осталась позади —
Лишь пленюсь картиной серой, серой, памятной душе,
Возникают образы из дней тех, что в былом уже.
Вслед печаль и дрожь приходят: созерцать мне нелегко
Вид цветов – надежд увядших, сада – сердца моего!

Pray observe the soft poet with amorous quill
Waste full half of a sheet on vague inspiration.
Do not fancy him drunk or imagine him ill
If he wails by the hour of his heart’s desolation:
‘Tis but part of his trade
To go mad o’er a maid
On whose beautiful face he his eyes ne’er hath laid —
And the fond ardent passion that loudly resounds
May tomorrow in Grub Street bring two or three pounds!

Вы поймите поэта с амурным пером,
В смутном кто вдохновенье извел пол-листа.
И не думайте, пьян или болен что он,
Коль рыдает, на сердце когда пустота:
Ведь его ремесло,
Чтоб безумье нашло
На него от девицы, не зрел чье чело —
И, возможно, кричащая пылкая страсть
Через день парой фунтов на Граб-стрит воздаст!

Thro’ the ghoul-guarded gateways of slumber,
Past the wan-moon’d abysses of night,
I have liv’d o’er my lives without number,
I have sounded all things with my sight;
And I struggle and shriek ere the daybreak,
being driven to madness with fright.

I have whirl’d with the earth at the dawning,
When the sky was a vaporous flame;
I have seen the dark universe yawning
Where the black planets roll without aim,
Where they roll in their horror unheeded,
without knowledge or lustre or name.

I had drifted o’er seas without ending,
Under sinister grey-clouded skies,
That the many-fork’d lightning is rending,
That resound with hysterical cries;
With the moans of invisible daemons,
that out of the green waters rise.

I have plung’d like a deer through the arches
Of the hoary primordial grove,
Where the oaks feel the presence that marches,
And stalks on where no spirit dares rove,
And I flee from a thing that surrounds me,
and leers thro’ dead branches above.

I have stumbled by cave-ridden mountains
That rise barren and bleak from the plain,
I have drunk of the fog-foetid fountains
That ooze down to the marsh and the main;
And in hot cursed tarns I have seen things,
I care not to gaze on again.

I have scan’d the vast ivy-clad palace,
I have trod its untenanted hall,
Where the moon rising up from the valleys
Shows the tapestried things on the wall;
Strange figures discordantly woven,
that I cannot endure to recall.

I have peer’d from the casements in wonder
At the mouldering meadows around,
At the many-roof’d village laid under
The curse of a grave-girdled ground;
And from rows of white urn-carven marble,
I listen intently for sound.

I have haunted the tombs of the ages,
I have flown on the pinions of fear,
Where the smoke-belching Erebus rages;
Where the jokulls loom snow-clad and drear:
And in realms where the sun of the desert
consumes what it never can cheer.