Говард Лавкрафт - Кошмар По-эта

I was old when the pharaohs first mounted
The jewel-deck’d throne by the Nile;
I was old in those epochs uncounted
When I, and I only, was vile;
And Man, yet untainted and happy,
dwelt in bliss on the far Arctic isle.

Oh, great was the sin of my spirit,
And great is the reach of its doom;
Not the pity of Heaven can cheer it,
Nor can respite be found in the tomb;
Down the infinite aeons come beating
the wings of unmerciful gloom.

Thro’ the ghoul-guarded gateways of slumber,
Past the wan-moon’d abysses of night,
I have liv’d o’er my lives without number,
I have sounded all things with my sight;
And I struggle and shriek ere the daybreak,
being driven to madness with fright.

Мимо гулов, чрез дрёмы ворота,
Миновав лунной ночи простор,
Прожила свои жизни без счета,
Разузнал о вещах всех мой взор;
И я бьюсь и кричу до утра,
пока ужас берет на измор.

На рассвете с Землей я кружила,
Был когда весь в огне небосклон;
Зрела космоса зев как могила,
Где бесцельных миров легион,
Где вращаются в страхе они
без познания и без имен.

И носили морей меня волны,
Под покровом из туч темноты,
Разрывают что всполохи молний,
Оглашают что вопли беды;
С воем бесов невидимых,
кои встают из зеленой воды.

Как олень я ныряла чрез своды
Первобытной дубравы седой,
Где средь древ нечто чуждой природы
Бродит, дух где не смеет простой,
И бегу от того, что меня окружает
и смотрит с враждой.

Спотыкалась о горы в кавернах,
Что сурово взирают с высот,
И пила из источников в сквернах,
Что текут до морей и болот;
И в зловредных озерах увидела то,
что с поры той гнетет.

Посетила я замок старинный
И бродила по залу вдоль стен,
Где луна, поднимаясь с долины,
Освещает чудной гобелен;
Те обличья нестройные память
мою захватили в свой плен.

Трепеща, я из окон смотрела
На гниющий поблизости луг,
На деревню, что рядом скорбела
Под проклятьем надгробий вокруг;
Из белеющих мраморных урн
я внимательно слушала звук.

Я веков посещала могилы
И летала на страха крылах,
Где бушует Эреб со всей силы;
Где угрюмые горы в снегах:
И в мирах, где палит все светило,
не жалуя радость в лучах.

Я стара уж была, фараоны
Трон воздвигли на Ниле когда;
И состарилась в век отдаленный,
В коем я лишь была нечиста;
Человек же на острове в Арктике жил
без вины, как дитя.

О, грехов моих тяжесть огромна,
И огромен души моей рок;
Состраданье Небес мне никчемно,
Даже смерть не оттянет мой срок;
Мчатся крылья жестокого мрака
в эпох бесконечных чертог.

Мимо гулов, чрез дремы ворота,
Миновав лунной ночи простор,
Прожила свои жизни без счета,
Разузнал о вещах всех мой взор;
И я бьюсь и кричу до утра,
пока ужас берет на измор.

In the midnight heavens burning
Thro’ the ethereal deeps afar,
Once I watch’d with restless yearning
An alluring, aureate star;
Ev’ry eve aloft returning,
Gleaming nigh the Arctic car.

Mystic waves of beauty blended
With the gorgeous golden rays;
Phantasies of bliss descended
In a myrrh’d Elysian haze;
In the lyre-born chords extended
Harmonies of Lydian lays.

There (thought I) lie scenes of pleasure,
Where the free and blessed dwell,
And each moment bears a treasure
Freighted with the lotus-spell,
And there floats a liquid measure
From the lute of Israfel.

And (I told myself) were shining
Worlds of happiness unknown,
Peace and Innocence entwining
By the Crowned Virtue’s throne;
Men of light, their thoughts refining
Purer, fairer, than my own.

Thus I mus’d when o’er the vision
Crept a red delirious change;
Hope dissolving to derision,
Beauty to distortion strange;
Hymnic chords in weird collision,
Spectral sights in endless range.

Crimson burn’d the star of madness
As behind the beams I peer’d;
All was woe that seem’d but gladness
Ere my gaze with truth was sear’d;
Cacodaemons, mir’d with madness,
Thro’ the fever’d flick’ring leer’d.

Now I know the fiendish fable
That the golden glitter bore;
Now I shun the spangled sable
That I watch’d and lov’d before;
But the horror, set and stable,
Haunts my soul forevermore.

В полночь во небес горенье
Сквозь эфирных бездн чреду
Зрел однажды я в томленье
В даль манящую звезду,
В выси ночи порожденье
Подле Арктоса в свету.

Волны красоты смешались
С током золотых лучей;
Счастья образы спускались
В дымке мирры до очей,
Да аккорды лир сливались
В песни, лад лидийский чей.

Там (я думал) мир отрады,
Где живут без зла и мук,
Каждый миг вскрывает клады
В чарах лотоса округ,
И там льется для услады
Лютни Израфеля звук.

И (сказал себе) сверкают
Царства там безвестных благ,
Мир, Невинность увивают
Добродетели очаг;
Света люд, чьи воспаряют
Думы – не взнестись мне так.

Я мечтал, но вдруг в картину
Вкрался чуждый красный бред,
Чаянье разбив в руину,
Красоту в обман сует,
Гимнов ноты в мешанину,
Виды в бесконечный след.

Ал был цвет звезды безумной,
Лишь в лучи я вперил взор;
Радость горестью подлунной
Стала, как раскрылся вздор;
Бесы в пелене безумной
Чрез мерцанье слали мор.

Знаю смысл теперь я знака,
Золотистый блеск что нес;
Избегаю в звездах мрака,
Бывшего предметом грез;
Страх устойчивый, однако,
Навсегда к душе прирос.

The cloudless day is richer at its close;
A golden glory settles on the lea;
Soft, stealing shadows hint of cool repose
To mellowing landscape, and to calming sea.

And in that nobler, gentler, lovelier light,
The soul to sweeter, loftier bliss inclines;
Freed form the noonday glare, the favour’d sight
Increasing grace in earth and sky divines.

But ere the purest radiance crowns the green,
Or fairest lustre fills th’ expectant grove,
The twilight thickens, and the fleeting scene
Leaves but a hallow’d memory of love!

День ясный краше на своем исходе,
Когда поля сиянье золотит;
Прохладу предвещает тень природе
И морю, что в безмолвии лежит.

В прекрасном свете ласковом таком
Душа впадает в райское блаженство;
Без яркой броскости, слепящей днем,
Везде открыто взору совершенство.

Но прежде, чем наполнит роскошь луг
Иль рощу, что снедает ожиданье,
Темнеет, и минутный вид вокруг
Нам оставляет лишь воспоминанье!

Sometimes I stand upon the shore
Where ocean vaults their effluence pour,
And troubled waters sigh and shriek
Of secrets that they dare not speak.
From nameless valleys far below,
And hills and plains no man may know,
The mystic swells and sullen surges
Hint like accursed thaumaturges
A thousand horrors, big with awe,
That long-forgotten ages saw.
O salt, salt winds, that bleakly sweep
Across the barren heaving deep:
O wild, wan waves, that call to mind
The chaos Earth hath left behind:
Of you I ask one thing alone —
Leave, leave your ancient lore unknown!

Of late I climb’d a lonely height
And watch’d the moon-streak’d clouds in flight,
Whose forms fantastic reel’d and whirl’d
Like genii of a spectral world.
Thin cirri veil’d the silv’ry dome
And waver’d like the ocean foam,
While shapes of darker, heavier kind
Scudded before a daemon wind.
Methought the churning vapours took
Now and anon a fearsome look,
As if admist the fog and blur
March’d figures known and sinister.
From west to east the things advanc’d —
A mocking train that leap’d and danc’d
Like Bacchanals with joined hands
In endless file thro’ airy lands.
Aërial mutt’rings, dimly heard,
The comfort of my spirit stirr’d
With hideous thoughts, that bade me screen
My sight from the portentous scene.
“Yon fleeing mists,” the murmurs said,
“Are ghost of hopes, deny’d and dead.”