Дмитрий Костюкевич - Жуть-2

Колька решил, что будет возвращаться отсюда, из смерти в новую жизнь. Как только дошли, скомандовал:

— А теперь назад. В посёлок!

Коляда развернулся и зашагал обратно. Казалось, что «отыгравший» возвращается по собственным следам. Бездумный голем, не ведающий усталости и страха.

Матроса и устроившегося на его плечах мальчика, которому требовалось время для немого прощания с миром, краем, природой (на прощание с родителями и сестрой он осмелился лишь в мыслях), сопровождала река Дебин. Её притоки пересекали колымскую трассу, над ними высились мосты, новые и старые, некоторые деревянные, родом из тридцатых, помнящие руки первопроходцев. В стороне от дороги проглядывался висячий пешеходный мост, по которому и сейчас можно было попасть на другой берег, если решиться пройти над рекой между двумя вышками, сколоченными, точно из крестов, из длинных почерневших поленьев. Мостом пользовались охотники и старатели.

Облака над сопками сбивались в красно-синюю пену. Скоро станет темно, совсем темно. Мать встретит слезами и отголоском уже свершившегося в её мыслях самого страшного. Отец уведёт на кухню и станет говорить об ответственности. Или — ничего этого не будет. Он, Колька, не вернётся домой…

Дебин тёк мутным потоком — кто-то наверху, в одном из чёрных домиков, стирал бельё. Долина реки была изрыта золотодобытчиками.

Цивилизация — обветшалая, тяжело хрипящая, обречённая, но всё-таки цивилизация — наступила неожиданно. Посёлок вырос из горной глуши точно опухоль: дома, клуб, рынок, кузня с цехами, котельная, дорога вдоль набережной…

Они миновали сквер, который обступили лиственницы, берёзы и ивы, пошли парком. Басисто пахли листья колымской малины, за громадными тополями и цветущей черёмухой прятались облупившиеся, ржавые аттракционы. Парк умирал, заброшенный, смирившийся, стволы тополей и берёз давно не белили, но и заяц не спешил приладить к коре свои зубы, словно чувствовал ядовитую обречённость этого места.

Сидя на плечах Коляды, Колька провожал взглядом пустые глазницы-ячейки доски почёта, заплесневелый фонтан, заросший ивняком берег ручья. Живыми казались только деревья, кусты, трава — росли, молчали, шептали. Двухсотлетние ивы, не обхватишь. Ароматный шиповник. Высокие, ломкие стебли. И мёртвые придатки — лавочки, карусели, урны, которые, дай время, скоро поглотит, переварит тайга, её нетронутый при постройке Ягодного кусочек. Правда и тайга… гуще ведь была раньше, сильнее.

Через высохшее русло перекинулся мостик. Корабельные ботинки краснофлотца застучали по доскам. Белые пальцы впились в тощие щиколотки Кольки. Этот не уронит, не бросит.

Дорожка вывела к входу с противоположной стороны ягоднинского парка. Мертвец с мальчиком на шее прошёл под «Добро пожаловать» на металлической арке, мимо «Парк приглашает» на стенде, и двинул в направлении гаражей и панельной двухэтажки.

— У всего есть прошлое, сынок, — говорил отец, протирая тряпицей отражатель, — это надобно понимать, когда ответы ищешь. У всего корни есть. И у человека, и у здания, и у лампы накаливания, что картинку на экране оживляет… в шестьдесят седьмом такие осветители в аппаратные столицы попали, первые в кинотеатре «Родина» установили. А то ведь раньше как? Лампу зажёг, угли каждые двадцать минут меняешь, сам знаешь, учил тебя. И у кино есть прошлое…

— У нашего? — спрашивал Колька.

— У нашего своё. Дело как было… Потянулись люди в города, развлечений простых да недорогих захотели. А тут и синема подоспела. Первым российским фильмом «Понизовая вольница» стала, по былине Гончарова снятая. Или «Стенька Разин», и так картину звали. Шесть минут, но каких! Посмотреть, как Стенька персов бьёт и княжну в пучину морскую бросает, люди валом шли. А потом как снежный ком с горы толкнули. С историческим материалом начали работать, с ракурсами, панорамами. Детектив и мелодрама появились. А к государству кинематограф Ленин приписал, в девятнадцатом году за народным комиссариатом просвещения закрепил. Агитки короткометражные снимали, а потом и до «Красных дьяволят» Перестиани дожили, и до «Броненосца Потёмкина» Эйзенштейна, где на корабельной мачте красный флаг вился. Вручную раскрашивали каждый экземпляр… А в тридцатых в зрительные залы звук пришёл.

Колька слушал, Колька видел .

— У всего есть прошлое, — повторял отец. — Понимаешь, сынок?

— И у зла, папка?

Киномеханик смотрел на мальчика с грустью и одобрением: понимает, понимает…

— И у зла, сынок, у беды. Тёмные, глубокие корни.

— Налево давай, — распорядился с плеч Колька.

Он хлопнул себя по лбу и глянул на пальцы: кровь, с самого парка пил-попивал носатый. Комары докучали лишь ему — на Коляду садилась разве что дорожная пыль.

Тучная женщина поднялась по металлической лестнице в продуктовый «Салют», напротив которого ютились покосившиеся теплицы. В верхушках тополей проплыл далёкий церковный крест. Берёзы и лиственницы росли прямо посреди асфальта, игнорируя ориентиры низкой чугунной оградки. Возле дома, в котором ещё недавно жили райкомовские работники, стоял синий ларёк; окошко закрывал квадратный в пятнах гнили лист фанеры.

За ларьком ржавел микролитражный «Запорожец», воздухоприёмные отверстия, так называемые жабры», были залеплены землёй, будто кто-то задушил автомобиль, перекрыв доступ воздуха в моторный отсек. Колька глянул на «жужика» с сочувствием, он помнил его по фильмам «Сыщик» и «Пока не грянет гром». Ну и, конечно, по мультфильму «Ну, погоди!», в пятом выпуске которого зелёный «малыш» едва не сбил кашляющего от сигарет волка.

Мальчик потёр искусанное комарами лицо и снова вцепился в уши краснофлотца.

Разбитая дорога, глубокие лужи, которые Коляда обходил в последний момент, а иногда и не замечал. Серая панельная коробка с пожарной лестницей и зелёными подъездными дверями. Гастроном. Бюст Ленина на площади. Пустота дворов, сетчатые и деревянные заборы. Когда всё это осталось позади — было, не было — они вышли к кинотеатру…

— Погодь, отпусти, дай слезу, — сказал Колька, и краснофлотец остановился, разжал холодные пальцы. Стоит истуканом, и, поди пойми, устал или нет.

— Знаешь, что это? — спрыгнув на траву, спросил мальчик. — Помнишь?

Коляда посмотрел на здание «Факела», грязно-серое, грязно-розовое. Пустой взгляд, пустое лицо. Бездумность висела между кинотеатром и глазами мёртвого киногероя, как провод между деревянными Л-образными столбами.

— Дом? — сказал краснофлотец, и у мальчика отчего-то стало знобко на сердце. Он подумал о доме, как о месте, где ждала семья, — не как о здании.

— Почему дом? — спросил Колька. Ноги затекли, но он не спешил их растирать — вглядывался в лицо мертвеца.