Дмитрий Костюкевич - Жуть-2

Колька попятился к матросу, встал за его спиной. Кольке не нравилась острая тень Юрка, и острый клинок, и собственные мысли, зарождающиеся в коконе черепа, пока не ужас, но куколки грядущего ужаса.

— Как в обратную сторону? — спросил он тихо.

Киномеханик чиркнул спёртый воздух подземелья штыком, изобразил петлю, какую делает плёнка у тянущего и задерживающего барабанов, перед тем как попасть с бобины в фильмовой канал.

— Душа туда уходит, вот как. Экран её всасывает: душу, память, разум. А нам остаётся оболочка, мусор. Пустые тела, пустые головёшки. Как «отыгравшие», но ещё мертвее. Грех, как котята эти.

— И что… — Колька запнулся, прочистил горло. — И что с ними случается?

— Что с мусором и должно случатся. Мы его убираем. Я, точнее, убираю. Папка твой руки марать не желает, аристократ, ишь ты. Белая кость, белее, чем у Висконти.

— Он знает? — Ужас проклюнул волокнистую оболочку кокона, расправил угольные крылья в облачке чёрной пыльцы.

— Все знают. Ну а как быть-то, а? Двух идиотов семье на себе тащить прикажешь? «Отыгравшего» убрать нельзя. А призванного можно и нужно. Он же и так ушёл. Нет его, и не будет.

Колька затравленно посмотрел на котят. Грязные шерстяные тряпки, ползущие в тягучей смоле не-жизни. Высохшие черепки, склеенные гнилостной патокой глаза.

— А ты, получается, доброволец? — выгнул бровь Юрок, и прежде чем Колька ответил, подземный толчок сотряс пещеру.

Коробки заёрзали, темнота перепончато поднялась к сводам. И схлынула под напором света, ударившего сзади. Невыносимо-яркое свечение заполнило пещеру, затрещало сверчками, но коснулось оно лишь Кольки, и имя назвало целлулоидным шёпотом — его. Мальчика прошило насквозь, как подкопчённое стёклышко для затмений (память), как мамину ушную раковину на июльском солнце, карамельную, с заросшей дырочкой от серьги (душу), как кожуру новогодних мандаринов (разум), и он запылал.

Он увидел отца, сцепившегося с Юрком на пороге пещеры. Увидел ужас и осознание, увидел крик «Колька! Коленька!», который повис прозрачной паутинкой, но не сумел удержать. Он увидел глаза краснофлотца Жоры Коляды, понимающие, сочувствующие зрачки за пришитыми по живому пуговицами беспамятства.

А под фундаментом заскрипели вмурованные в камень кости, слой за слоем, как башенка из спичек, сужающаяся вниз, в мерзлоту, в немыслимые глубины. Опрокинутая костяная башня соединяла кинотеатр с тем, что издревле спало под наслоениями смерти, под последним уровнем, сложенным из трёх кривых бивней.

Комус Ийэ, Ымай киэли, вытянула золотые жгутики и по телу её пробежала дрожь. Как в прежние времена, когда она рождала героев и забирала детёнышей. И хотя теперь пищу ей приходилось делить с новым богом, чей храм возвели над её норой — она была довольна. Прожилки заструились по костяному колодцу, навстречу сочащемуся в почву свету. И слившись с супругом, Комус Ийэ закричала.

А Колька перестал.

В течение трёх лет и трёх мертвецов приходит Колькин отец на свою бывшую работу. Впрочем, бывшую — это как поглядеть. Он перевёлся в ночные киномеханики, а зарплату за ночные смены не платят, да и не знает почти никто про его смены. Это лишь кажется, что он выжил после того дня, после удара штыком в живот («Нельзя, дурак, не остановишь!»). Заштопали, выписали. А он мёртв, мертвее, может быть, киногероев, мертвее призванных, мертвее страны на календаре СССР-88. И таёжных городов, и покосившихся сторожевых вышек, и женщины с белыми волосами, мечущейся по руинам Хатыннаха, и западин у ручьёв, где обрели пристанище малые боги без памяти и жрецов.

И только ночью из гроба его неудобного тела выкарабкивается надежда. А кино умирает, и нет лекарств. Дождь не пройдёт, снег не растает, цветы не расцветут.

«В зале, на премьере, порой вообще ни души, — жалуется Юрок. — Или молодёжи ватага — ржут, целуются. И… ладно, вот ключи, а я это, пойду, да?»

Юрок замаливает долг, сутулится, боится зазубренных ножевых глаз напарника.

Ночной киномеханик занимает аппаратную, как командир танка боевую машину. Жужжание, потрескивание. «НАЧАТЬ!» — требует светящаяся табличка, и проекционный луч бьёт в экран, и чародей, которому уже поставили диагноз, извлекает из старой, в кроличьем помёте, шляпы, обмылок волшебства.

Ночной киномеханик открывает зубами бутылку и припадает к горлышку. Каждую ночь. Три-четыре фильма, сколько успеет. Сеанс для двух зрителей, для двух пар пустых глаз, связанных с экраном незримыми узами.

«Я шагаю по Москве», «Военно-полевой роман», «Секретарь райкома»…

Утром он приползёт в однокомнатную квартирку на окраине посёлка, рухнет на кушетку и будет продолжать смотреть кино.

«Опекун», «Сто дней детства», «Служили два товарища»…

Когда-то он любил эти фильмы, и Кольку учил любить. Толкал его к экрану, к беде — сам на руках отнёс и скормил зверю.

В первом ряду, на провалившихся креслах с заграничной жвачкой, прилипшей к спинкам, сидят, не моргая, его ночные зрители. Один — высокий, в тельняшке, похожий на советского актёра, который умрёт на сцене театра имени Леси Украинки двадцать пять лет спустя. Второй — мальчик, увязший в янтаре времени, остывший уголёк, проекция.

«Никто не хотел умирать», «Тайна двух океанов», «Старший сын»…

Три-четыре фильма за ночь против четырёх с половиной миллионов копий, хранящихся в госкинофонде.

— Я найду тебя, — твердит ночной киномеханик. — Где бы ты ни был, я пересмотрю их все и найду тебя.

И он находит. Под Новый Год, когда ветер ломает столбы и сметает Ягодное в тайгу, когда мерещится, что в посёлке больше никого нет, и одинокая девочка обнимает собаку, полуовчарку, полудворнягу, и наблюдает, как гибнет мир. Находит его в фильме Марка Толмачова «Мальчишку звали капитаном».

Бутылка осушена на треть, и блуждающий взор спотыкается об окошко. Там, в амбразуре, один из зрителей впервые за три года и три мертвеца поворачивает голову и смотрит прямо на ночного киномеханика. Бутылка падает на пол. Ночной киномеханик трёт веки. Вскакивает с воплем, бежит, грудью вышибает дверь.

На экране молчит, стиснув зубы, не сдаёт своих на допросе, ангел-партизан Яша Гордиенко.

В зале матрос Жора Коляда, оторвавшись от чёрно-белого мерцания, глядит в упор на ночного киномеханика, и ночной узнаёт его глаза. Живые, напряжённые, с до предела расширившимися зрачками. Это глаза сына, извлечённые из глазниц, омытые в фильмостатной жидкости, помещённые в глазницы краснофлотца.

— Сыночек! — Ночной киномеханик валится на колени перед мертвецом. Его душат рыдания.

Матрос разлепляет губы и говорит изношенным механическим голосом:

— Плоский ад… Плоский исцарапанный ад, папка… синтетический ад, геометрия ужаса… и он повторяется… повторяется даже в темноте… с острыми гранями кадров… раз за разом, папка, бесконечно…