Дмитрий Костюкевич - Жуть-2

И матрос Коляда со своими мучительными вопросами сгинет в эмульсии забвения. Останется оболочка. Попросят — поработает. Не попросят — будет сидеть, как другие, уставившись в стенку, созерцая что-то ему лишь ведомое.

Но отец не молчал, как бы тяжко не было. И Колька бы не молчал. Ведь как это — человеку сказать, что война кончилась? Совсем-совсем.

— Наши победили, — улыбнулся печально киномеханик.

Крупные слёзы потекли по щекам «отыгравшего».

— И Костя выжил! — добавил Колька из-за отцовской спины.

— Да, — всхлипнул красноармеец, — выжил…. Все выжили…

Мальчику хотелось, чтоб в этот раз было иначе. Чтоб остался Коляда с его одесским говорком, с удалой отвагой, с песнями для штыковых и рукопашных. Не сомнамбула, а личность.

Но на выходе из кинотеатра «отыгравший» споткнулся, затравленно съёжился, спросил, где Костя.

— Какой ещё Костя? — уточнил подбежавший Юрок, второй киномеханик.

Мертвец пожевал губу, прищурил помутневшие глаза.

— Тот… — с детской обидой сказал он.

— Компот, — передразнил матроса Юрок и хлопнул напарника по плечу: — Крепись, дружище. Сам понимаешь, без вариантов.

— Понимаю, — сказал отец.

И Юрок, у которого «Факел» забрал даже не кошку, а выводок новорождённых котят, засвистел джазовую мелодию. Ему предстояло навестить пустоты под кинотеатром, схоронить плёнку с порченым «Подвигом Одессы» и технический паспорт на фильмокопию. В темноте, где Колька бывал лишь однажды, где мерклый свет лампочек отбрасывает на слизкие стены тревожные тени коробов и яуфов. Где в дальней части пещеры он слышал голос, позвавший его по имени шёпотом.

— Ты вот что помни, Колька, — отец стирал с ресниц влагу — только что закончился Кулиджановский «Дом, в котором я живу», и отец, как обычно, не сдержал эмоций. — Кино не бывает злым. Не кино людей убивает. Оно, наоборот, надежду дарит. Представь, если бы дело в нашей работе было, ходили бы ягоднинцы к нам? Платили бы десять копеек, чтобы смотреть, как на экране люди гибнут, и любой из погибших может к ним прийти? Потому что знают, подсознательно знают, смерть не главное, и её в кино нет. И я знал, когда меньше тебя был, вот такого роста — до верхней бобины не дотягивался. Вставал на табуретку, чтобы катушку заменить, а уже знал, что не «Факелу» служу, а правилам, которые беду отводят.

Колька кивал: он чётко усвоил, что есть нечто большее в их труде, чем развлечение зрителя. И от того, как он предотвратит разрыв плёнки, перезарядит, склеит, зависят жизни.

— А откуда же беда взялась? — спрашивал мальчик.

Отец вздыхал:

— Она всегда здесь была. До кинотеатра, до железной дороги и приисков. В вечной мерзлоте.

При виде гостя мать, развешивавшая во дворе бельё, пошатнулась и утопила в ладонях лицо.

— Господи… так скоро?

Пока они шли от «Факела» к дому на Первомайской, «отыгравший» забыл своё имя, и Колька представил его сам:

— Коляда… Георгий, кажется…. В фильме его Жорой называли. Матрос. Герой.

— Очень приятно, — прохрипела мать и попятилась к собачьей будке, издавая причмокивающие звуки.

Краснофлотец поднял голову к таёжным небесам. Самолёт, снизу похожий на нательный крестик, скользил по синему полотну. Мертвец проводил его пустым взглядом.

Из будки, виляя хвостом, выбралась собака, наполовину немецкая овчарка, наполовину советский беспородный. Она засеменила к гостю и обнюхала его «прогары» в одесском песке.

— Это Линда, — сказала мама с жаром, — наша красавица, любимица, Линдочка.

Коляда рассеянно посмотрел на собаку.

— Лин-да, — пробормотал он, разбивая слово на слоги, как делал Федя Кваша, поселковый дурачок.

— Она и команды выполняет, — затараторила мама. — Линда, сидеть! Сиди, Линда, пожалуйста!

Собака лишь радостно колотила хвостом по земле, и в голосе мамы заклокотали слёзы:

— Сиди! Сиди, Линда, сиди!

— Наташа, — отец мягко отстранил маму, — товарищ устал с дороги и, наверное, проголодался…

Наверное…

Никто точно не знал, чувствуют ли «отыгравшие» голод, но никто и не осмелился проверить: оставить «гостя» без еды. Во избежание казусов, ягоднинцы исправно кормили квартирантов, а те послушно кушали.

— Дядя моряк, — пролепетала Маринка, появляясь на крыльце. В кулачке она стиснула соску, вторую соску зажимала между верхней губой и пуговкой носа. Третью, вероятно, забыла в кровати. Она улыбнулась широко и молочно.

— Девочка, — сказал мертвец.

— Немедленно иди в дом, — мама сорвалась на крик, кинулась к дочке. — Уходи, солнышко!

Кольке захотелось обнять глупую маму, объяснить ей, что матрос не виноват, кино не виновато. Что зло обитало на этих землях до братьев Люмьер, до поезда, как-то раз прибывшего на станцию Ла-Сьота.

И что Маринке ничего не угрожает, потому что он, Колька, принял решение. Раньше, чем узнал о строении ксеноновых ламп и проекторов с угольной дугой.

Он решил уйти в страну, которую любил больше всего.

За экран.

Ночью ему снится тайга и тугой бубен луны. Звенящий свет, как из окошка аппаратной. Тонкие искривлённые стволы деревьев. Умирающие посёлки ягоднинского района, предсмертный пульс Одинокого, Рыбного, Туманного. Ещё немного и только голосистое эхо будет жить в брошенных пятиэтажках, в бесхозных дворах.

Колыма хранит древние тайны, бережно, как окаменелые остатки плезиозавров и белемнитов, свой скарб, свои заговорённые клады, свою невообразимую старость. Баюкает их, словно зарытые в сыпняке и тундровых мхах кости золотодобытчиков, каторжан, якутских шаманов.

Птицы поют, белые совы кричат. В устеленных куропачьей травой западинах и трещинах скрежещут зубами угрюмые тени. Железные мамонты стонут из оврагов у истоков ледяных ручьёв, и вздымаются к грозному небу серые глыбы мегалитов, и на краю всего шевелится, скрипит криволесье.

А перед пробуждением, резким, кислым, ему снится кошка киномеханика Юрка, которая через весь город, один за другим, несла новорождённых котят, чтобы отдать экрану.

Он подарил себе и семье пять дней. А потом ушёл — в щедрую на голубику долину ручья Снайпер, где стоял заброшенный посёлок Хатыннах. Двадцать километров от Ягодного, тайком от родителей, на плечах молчаливо-послушного матроса.

По-прежнему тянулась в тайгу дорога, по-прежнему чернело воспоминание о лагере «Серпантинка»: мрачное эхо расстрельных многоголосых песен, призраки сторожевых вышек и бараков. «Долина смерти» — так называли это место, где с горной породой на промывку попадали кости, зубы и пули, ползли по конвейеру вместо желанного золота. Это отпугнуло старателей. Ушли они, в спешке, не оглядываясь.

Бурно растущий в сороковые Хатыннах, после переезда центра горного управления в Ягодный, вернулся в объятия глухомани. Так и не достроили подвесную железную дорогу, парочку зданий разобрали по брёвнышку да перевезли в новый райцентр. Хатыннах превратился в усадьбу прииска Водопьянова, прячущую в россыпи ночных огней свою захудалость и перепачканный сажей лик.