Дмитрий Костюкевич - Жуть-2

— Какая техника! — запрыгал Клюй. — Мастер!

— Фломастер, — отозвался Шима, довольный собой, и плюнул на рюкзак.

— Как вам не стыдно! — закричала с третьего этажа седоволосая бабулька. — Дикари!

— Стыдно быть на Бабу Ягу похожей! — огрызнулся Клюй.

— Милицию на вас вызову!

— Вставай, — приказал Шима и, когда Вадик не подчинился, вздёрнул его вверх. — Сумку свою взял, живо! Домой тебя проводим.

Они зажали его плечами, Шима и Араужо. Клюй шёл сзади, раскуривая сигарету и поглядывая по сторонам. Навстречу катилась детская коляска, толстозадая мамаша была полностью занята визжавшим малышом.

— Любишь загадки? — спросил Шима. — Каких штанов не бывает у трусов?

Вадик молчал. Смотрел поверх осквернённого слюной Шимы рюкзака, который прижимал к груди, на испачканные брюки.

— Ответ: сухих!

Стая захохотала. Араужо отвесил ему леща.

— Ребята, не надо, — простонал Вадик.

— Да ладно? — пробасил Шима. — Что, и добавки не хочешь?

Он развернулся и пошёл спиной вперёд, заглядывая в лицо жертвы.

— Мы варим вкусные пендали.

Шима подал знак, и Вадик получил увесистый пинок. Клюй заулюлюкал.

Они перешли через дорогу и нырнули в арку. Справа тянулись гаражи, слева заброшенная кочегарка, в пустые окна которой дети из соседних дворов бросали мусор, когда не успевали к мусоровозу. Шима остановился в глухом торце дома, рядом с телефоном-автоматом. Прижал Вадика к стене, отшвырнул в сторону рюкзак и без слов пробил кулаком в «солнышко».

Вадик согнулся, словно его ударили кирпичом, и закашлял. В груди застрял хрип, подпираемый чем-то большим и тяжёлым — не кулаком ли Шимы? Он кашлял и не мог остановиться. Задыхался. Перед лицом возникли кеды Клюя, а затем между ушами прострелила звонкая молния. Полыхнула — белым, злым. Барабанные перепонки взорвались — так ему показалось. Вадика повело, накатила тошнота, он согнулся ещё ниже и выкашлял длинную густую слюну.

— Эй! — окрикнул кто-то. — Отошли от него!

К ним приближался мужчина в коричневом плаще.

— Это кто? — спросил Шима.

— Отец Рябины, походу, — сказал Клюй.

— Ладно. Валим.

— Ты чего… да у него батя такой же дрыщ. Ба! Да ещё и одноглазый.

— Как? — не понял Араужо.

— Слепой что ли? Глаз белый, не видишь!

— Валим, говорю, — сказал Шима, больно сжал руку Вадика под локтём и отпустил. — А с тобой позже закончу.

И они отступили.

Вадик старался не заплакать. От боли, обиды. От того, что ничего не закончилось; позже, позже . Тяжело дыша, он отвернулся от удаляющихся голосов («Одноглазый родил лопоухого», — кричал Клюй, остальные смеялись), прижался спиной к будке таксофона — осколок стекла качнулся в проржавелой двери, почувствовал на плече тёплые длинные пальцы и, уронив голову на грудь, зарыдал.

— Ну что ты… — сказал мужчина. — Хотя поплачь, поплачь. Полегчает.

От него пахло дешёвым табаком. Здоровый глаз смотрел поверх головы мальчика, туда, куда ушли хулиганы; слепой, словно наполненный молоком, глаз слезился.

— Поплачь… хотя они того не стоят. Только презрения. Они слабые… — Мальчик поднял на него глаза. — Да, да, слабые. Втроём на одного — сильные бы так не поступили. Им кажется, что они крутые, но это не так.

— Что я им сделал? — Вадик растирал по лицу слёзы. Кружилась голова.

— Ничего. Ты ни в чём не виноват. Не копайся в себе. Таким, как они, убогим и слабым, не нужен повод. Причина — только в них, в их родителях, жизни, страхе… Они отталкивают от себя всё светлое, доброе, то, чего не понимают и боятся.

— Боятся меня? — В ушах по-прежнему звенело: не дзинь-дзинь-дзинь, а долгое, вытянутое в струну дзи-и-инь. Вадику казалось, что его голова — сведённые маршевые тарелки.

— Тебя. Других. Потому что не могут быть такими же. Пойми, дело не в этом, — Шершавые пальцы коснулись родимого пятна, — и не в этом, — Дотронулись до левого уха. — Дело в них. Им страшно, поэтому они сбиваются в стаю. Не конфликтуют, конфликт — это личное, а травят. И те, кто говорят «Сам виноват!», ничем их не лучше.

Вадик снова расплакался.

— Ничего, это ничего. Я здесь. Тебе плохо, и я здесь. Это нельзя просто переждать. Надо защищаться. И мы будем защищаться.

Две недели он думал, что его оставили в покое. Снова позволили быть невидимкой. Поклевали, унизили — и насытились. Вадик немного осмелел для того, чтобы если не участвовать в жизни класса, то хотя бы не сильно из неё выпадать.

Талишко (случившимся у таксофона Вадик поделился только с ним) нарисовал шестистраничный комикс, в котором ушастый мальчик, подозрительно, но не обидно похожий на Вадика, делал ловушки, в которые попадали ребята, подозрительно похожие на Шиму, Клюя и Араужо. Особенно удался Араужо — длинненький, чёрненький, с вечно открытым ртом и коровьими глазами. У нарисованного Клюя вырос настоящий орлиный клюв. А Шима… угловатый Шима чаще всех умирал, на последней странице — в петле, спрятанной в стенде для фотографирования с вырезанными лицами. Во время уроков друзья осторожно выуживали комикс с полочки под столешницей и тихо хихикали.

Двухнедельная передышка закончилась на пике весёлости: вечно сонная Одекова во время диктанта обнаружила на парте таракана, взвизгнула «таракан!», и мужская половина класса тут же подхватила, издеваясь: «тарака-а-а-а-ан!» От крика завибрировали стёкла. Тамара Алексеевна, учительница русского, когда удалось унять общий вопль, заклеймила всех мальчиков: «Ничего путного из вас не выйдет», но на душе было хорошо, слишком хорошо — Вадик даже устыдился: он был как все. Все . В этом слове не было ничего хорошего — так объяснял отец. Оно готовило почву для травли. «Все должны быть стройными». «Все мальчики должны скрывать слёзы». Оно, это опасное «все», запрещало быть другим… Или к веселью это не относилось? Наверное, нет…

Отзвучал «тарака-а-а-а-ан!», и насмешки, издёвки, тычки, захваты и угрозы посыпались с новой силой.

На биологии Вадика запихнули на верхнюю полку шкафа, вместо чучела филина.

На трудах прибили рюкзак к подоконнику и сделали несколько дырок дрелью. «Для вентиляции», — издевался Клюй.

На изобразительном искусстве замазали лоб чёрной гуашью: Шима подкрался со спины, припечатал левым предплечьем кадык, правую ладонь упёр в затылок, левой рукой потянул Вадика назад, правой — наклонил его голову вперёд и не отпускал, задыхающегося, пока Араужо изображал из себя Малевича.

На физкультуру Вадик ходить перестал — приоткрытая на два пальца дверь в раздевалку для мальчиков вполне могла украсить плакат фильма ужасов — после того, как Шима забрал у него новенькие часы.

Часы подарила мама. Небольшая компенсация за новую жизнь. Вернувшись из зала, после похожей на избиение игры в баскетбол (как только тренер скрывался в своей коморке, мяч вместо кольца летел в голову Вадика), Вадик обнаружил Шиму у своих вещей. Крепыш рассматривал часы, которые Вадик спрятал в карман брюк.