Дмитрий Костюкевич - Жуть-2

появляются из ниоткуда, то исключительно в своих горячечных видениях.

Впрочем, говорила гостья трезво, а на Таню смотрела просящими светло голубыми, (а не красными, как померещилось сначала) глазами.

— Вы кто? — ошарашено спросила девушка, жалея, что её волосы не так длинны, и приходится закрывать интимные места ладонями.

— Ты меня не боись, внучка, — произнесла бабушка, не сдвигаясь с места, — Одень вон внуковую футболку, а то холодно здесь.

Таня автоматически потянулась к футболке, быстро надела её на себя, стараясь не упускать старуху из виду.

«Внуковую футболку», — повторила она про себя, и всё поняла. Понимание это её, как не удивительно, успокоило.

— Вы — Серёжина бабушка? — спросила она.

— Она самая, — закивала старушка.

— Вы — привидение?

Гостья поглядела на свои руки, на спутанные волосы, и пожала плечами:

— Не знаю. Кто я теперь, мне не сказали.

— Вы живёте здесь?

— Я не живу, — грустно ответила старуха, — Я нахожусь. Уйти мне надо, а я не могу.

Таня переступила с ноги на ногу внутри ванны. С тревогой спросила:

— Что вы сделали с Серёжей?

— Ничего! — искренне удивилась старуха, — Я бы ему ничего не сделала! Он спит просто, можешь пойти, убедится. Он единственный заботился обо мне раньше. Дочь-то меня знать не желала. Пьянью называла. Стеснялась меня. А он нет-нет, да и хлебушка принесёт, молочка. А то и чекушечку. Сядем с ним, бывало, самогоночки выпьем, и за жизнь говорить начнём.

Слушая мёртвую старуху, Таня поняла, почему квартира не похожа на обычные бабушкины квартиры. При жизни (раньше) Серёжина бабка была алкоголичкой, и было ей, видимо, не до вышивания и слоников. Страх окончательно покинул Таню. Место страха заняла печаль. Жалость к этой голой женщине с одутловатым лицом, которая сама разрушила себя, и после смерти не смогла обрести покой, которой не сказали, кто она, и куда ей идти.

— Вы, что, целовали спящего Серёжу? — спросила Таня, и в груди у неё защемило от грусти.

— Не совсем, — вздохнула бабка, — Я, если расскажу, ты испугаешься, и бросишь его. А он тебя любит. Он, знаешь, как на тебя смотрит!

— Я тоже его люблю! — выпалила Таня, хотя никогда не размышляла, любит она Серёжу или нет, — Расскажите мне!

Старуха опустила свои почти прозрачные глаза и виновато сказала:

— Я ж, внучка, пила раньше немеренно. И теперь выпить хочу. Душа горит, как хочу! Страшнее адских мук это, понимаешь?

— Я куплю! — не задумываясь, вызвалась Таня.

— Купишь, — улыбнулась старуха с благодарностью и тоской, — Да чем же я пить её буду, она же здесь, окаянная, а — я не здесь. Я только и могу, что к спящему Серёже подползти, да дыхание его понюхать. Оно мне ничего не даст, но хотя б запах слышу, и огонь в душе будто бы меньше. А если у него пот во сне выступит, так я, не обидься, слизываю. И в поту водочку чувствую, понимаешь?

Таня кивнула с ужасом, но не с тем, что возникает при виде мёртвых живых людей, а с ужасом, что пронзает вас, когда вы сталкиваетесь с опустившимся до самого дна человеком. Сердобольным, брошенным, никому не нужным.

— Простите, — зачем-то сказала Таня.

— Ты прости, что я тебя испугала. Я не хотела, чтоб ты увидела меня. Завтра просто сорок дней, как меня нет. А меня не помянет никто. И Господь меня не заметит. И не скажет мне, кто я теперь.

— Мы вас помянем, — пообещала Таня искренне, — И в церковь сходим, свечечку за вас поставим.

Старуха посмотрела на девушку полными боли и слёз глазами.

— Иди, — прошептала она, — Спи и ничего не бойся. Завтра я куда-нибудь уйду. Не знаю, куда, но знаю, что именно завтра.

Таня вылезла из ванны и подошла к несчастной старухе. Ей хотелось как-нибудь утешить терзаемую душу женщины, и она сказала:

— Всё будет хорошо. Обещаю.

Она впервые обещала что-либо привидению, и понимала, как глупо это звучит, но слова сами сорвались с её уст.

— Ты хорошая, — произнесла старуха, — надеюсь, Серёжа тебя не обидит.

Сказав это, гостья стала таять в воздухе, так же стремительно, как и появилась здесь. Сперва зазвучало шипение, потом утихающий свист. Перед тем, как окончательно пропасть, она попросила:

— Можешь убрать иконы со стен, а то от них жар ещё сильнее. Глядят на меня святые, и видят, какая я грешница. Больно…

Таня не успела ответить, точнее её заверение, что она исполнит просьбу, попали в пустой угол с паутиной и облезлым кафелем.

Не спеша она покинула ванную. В сталинке было тихо, только еле слышно похрапывал Сергей. Коридор больше не казался ей мрачным, и она подумала, что нашла парня с неплохой

жилплощадью. Небольшой ремонт, и квартира засияет. Чувствуя себя, как дома, Таня зашла в спальню и убрала икону с Иисусом с полки. Подумав, она засунула её под матрас дивана. Потом сходила на кухню, и сняла со стены потемневшую иконку со Святой Троицей. Спрятала её за газовую печь, и, шаркая бабушкиными тапочками, вернулась к Серёже. Она уже легла в кровать, когда вдруг вспомнила про газетную вырезку с Николаем Чудотворцем. Встала, нашла в жёлтом фонарном свете вырезку, и сорвала с булавки. Поколебавшись, она смыла бумажку в шарик и забросила под батарею. Невольно улыбаясь, она устроилась рядом с Сергеем и ощутила плечом его тёплую ровно дышащую спину.

— Всё будет хорошо, — подумала она, засыпая. Каждый имеет право быть замеченным, чтобы он ни делал в своей жизни раньше. Каждый имеет право на свечечку в церкви.

Она проснулась посреди ночи от чавкающих звуков. Старуха сидела на Сергее и пожирала его лицо. Голова парня была повёрнута в сторону, и на ней всё казалось жёлтым: и текущая из глазницы густая масса, и вырванная щека с оголившимися резцами, и откушенный наполовину нос. Старуха оторвалась от еды и досмотрела на Таню красными, как ад, глазами. Девушка не успела пошевелиться: лапа с четырьмя жёлтыми когтями, каждый размером с лезвие перочинного ножа, придавила её к постели. Другая лапа сдёрнула одеяло. Таня пыталась кричать, старуха стиснула её губы. Шершавый коготь скользнул между зубов и рассёк язык. Рот наполнился солёным устричным вкусом. Обезумевшая Таня смотрела, как старуха приближает свою клешню к её животу. Когти оставляли на коже глкбокие порезы, и постель стала набухать красным.

Внезапно лапа превратилась в ужасающее подобие душа, когти и пальцы сплелись и приобрели металлический оттенок, из жёлтой плоти выплыл прикрытый стальной сеткой раструб.

— Ибо сказано! — прорычала старуха набитым ртом:

— Не верь бесам лукавым, не верь бесам просящим, не верь бесам плачущим, не верь бесам, притаившимся в углу твоей спальни, смотрящим на тебя спящую, не верь бесам!

Из отверстий душа вырвались сотни сверкающих игл, и Таня почему-то подумала, что у неё не получится умереть так же быстро, как умер Серёжа. В ушах снова и снова звучало непрожёванное: «Не верь, не верь, не верь!».