Игорь Безрук - Дом вечности [рассказы : СИ]

Я не знал, что делать. Но и думать было некогда. Анна, вернее андроид с лицом и телом Анны, неожиданно резко ударил меня в грудь, и я как бестелесный отлетел к стене и рухнул на пол.

Андроид быстро приблизился ко мне, схватил за шею и высоко поднял вверх. Только меткий выстрел, разнесший голову в клочья, смог его остановить. Андроид отпустил меня и рухнул как подкошенный.

Я посмотрел в сторону двери и в который раз за сегодняшний день удивился. В дверях с пистолетом наголо стоял Глеб Лебовски.

— Андрей, прости меня, что я подверг тебя опасности, беспечно послав сообщение. Я не мог предположить, что они настолько агрессивны, — сказал Глеб, помогая мне подняться с пола. — Я еле избавился от Виктории, которая тоже чуть меня не убила.

— Но во всех новостях… По всем каналам… Ты ведь выбросился из окна!

— Надо быть полным кретином, чтобы не предвидеть последствий происходящего. Из окна выпал заранее заготовленный мой клон. Я над ним собственноручно поработал, и теперь даже никакая экспертиза не установит, что это не я.

— А Нейман?

— С ним уж нам придется повозиться, чтобы доказать всему сообществу, что он на самом деле киборг. Пока не состоялись выборы президента. Не хотелось бы новой войны. Земляне давно забыли, что такое война.

Я был согласен с Глебом. Человечеству война ни к чему. И еще вопрос, кто выйдет из такой войны победителем — люди или машины.

Мы тайком покинули мое жилище, становясь изгоями. Но ради спасения человека и человечества я был готов теперь на все. Тем более, рядом со мной такой гениальный представитель рода людского, как мой друг Глеб Лебовски. Наверняка он что-нибудь придумает.

Конечно же, это был протест. Бунт против всех, потому что все — суть людоеды, поедающие друг друга поедом.

Я не хотел быть, как все, не хотел есть себе подобных, поэтому стал есть себя и дал себе имя «Самсебяизнутрипожирающий».

Первым делом я съел собственную печень и нашел, что она ничуть не хуже свиной печени. Даже слаще. Съев собственную печень, я перестал ощущать депрессию, мир показался мне намного прекрасней и возвышенней, а все людоеды умилительными. Я вдруг увидел в них только хорошее, и это хорошее мне также приглянулось.

Моя соседка, Клара Петровна, женщина одинокая и верящая в переселение душ, постанывая тихо под моим грузным телом, сказала, что мой взгляд как-то мистически просветлел, а увесистые мешки под глазами рассосались сами собой.

Я-то знал причину подобной изменчивости, но не стал пока о ней никому говорить, чтобы не навредить всему человечеству непроверенными и недоказанными пока еще фактами.

Я, как настоящий исследователь, всё новое испытывал прежде всего на самом себе.

Следующим заходом я искромсал и переварил свои почки. Их вид, конечно, желал оставлять лучшего, но, как говорится, если взялся за гуж…

Боже, как мне сразу полегчало: перестала ломить спина и прельщать карьера. Я уже не стремился в завидное кресло начальника отдела и недвусмысленно сказал об этом своему старому сопернику Глухову, попросив его принять мою жертву как знак великой дружбы, возникшей на почве совместного труда. Теперь его отдел по наружной рекламе мог надеяться, что в скором будущем их премия увеличится вдвое.

Потом я съел селезенку, правое и левое легкое и прямо просторнее стал внутри. Какие-то новые миры закружили вокруг меня, иные пространства пронизали насквозь. Я почувствовал их холодную безразличную неземную пустоту. И это первым заметил наш дворник Яков.

— Ты, — говорит, — Евгений, теперь какой-то не от мира сего человек. Я, поди, шестой десяток на свете живу, а вот и не припомню, чтобы кто-либо шествовал в нашем дворе, задрав эдак маковку. Так токмо в армии нас муштровали: глазки кверху драть, на уровень третьего этажа, почти как у тебя сейчас. Так то армия!

На что я ему в ответ только тихо улыбался и дефилировал дальше на остановку третьего трамвая, где давно ждала меня Нюра, кроткая и крохотная девчушка с ангельским лицом, фиалковыми глазами и толстыми икрами.

Сердце я почему-то есть не спешил. То ли мне еще раз хотелось увидеть те фиалковые глаза, то ли по какой иной причине, которая отчего-то всё время ускользала от меня.

Но если я вознамерился стать идеальным существом, то просто обязан был его съесть. Ведь сами знаете, где прежде всего поселяется зло. Не догадываетесь? Значит, ничего вам мудрость народная и не говорит, невежда вы эдакий.

Сердце я съел, не доходя шагов двадцати до остановки.

Когда подошел к милой Нюре, тихо переминающейся от озноба под серым фонарным столбом, то вдруг ощутил, что мне абсолютно безразлично и это кроткое озябшее существо, и её фиалковые глаза (а ведь я когда-то умилялся ими!). Оставили меня равнодушными и её хрупкие плечи, и мягкие полные губы. Больше не хотелось ни целовать их, ни мять, ни нежно покусывать.

Но как истинный джентльмен, я всё-таки сводил Нюру на фильм с её обожаемым Ван Даммом и на прощание, купив ей сливочного мороженого с орехами, сделал ручкой — «бай-бай» — трамваю, который покатил её в Хавронино. В этом глухом районе больше не раздастся моя легкая поступь.

Что вам говорить, что самым трудным оказалось употребить собственные кишки.

Сколько же дерьма накопилось в них за тридцать семь лет моего земного существования! Я давился им через силу — я упорный, — и с каждой новой порцией в моем мозгу всплывали воспоминания одни хуже других…

Вот на крыльце школы я разбил фонарик Ирки Селюниной. Спихнул её туго набитый книжками портфель с высокого бетонного парапета. Он бухнулся, как авиационная бомба. Фонарик был внутри. Это второй класс. Мне тогда впервые в жизни в дневник поставили «неуд» по поведению. Красная размашистая запись курсивом, старательно выполненная нашей первой молоденькой учительницей. (Самое обидное, что я теперь не помню даже причины того скверного поступка.)

А вот я в седьмом классе. С соседкой по парте мы дежурные. После уроков обязаны убрать наш маленький уютный кабинет английского языка. Но мы оставили на пороге деревянную швабру и ведро, полное воды, и взгромоздились на учительский стол. Я неотрывно гляжу в её томные глаза и без стыда тискаю не по годам налитую девичью грудь. Соседка не противится. Ей это нравится. Через полгода она родит от старшеклассника, а я потом всю жизнь буду неотрывно похотливо глядеть в глаза каждой изнывающей от страсти в моих объятиях девы.

Каждый кусок моей утробы — дерьмо моей собственной жизни. Как много в ней дерьма! И всё это я теперь поглощаю и перевариваю.

Но если бы так! Зачастую для нас собственная жизнь — невнимательно прочитанная и так до конца и не понятая книга. А почему, я вас спрашиваю, мы так невнимательно читаем книгу собственной жизни? Да потому что боимся есть собственное дерьмо. Мы допускаем наличие его у других, с превеликим удовольствием смакуем дерьмо великих и знаменитых, но собственного дерьма не замечаем или не хотим замечать. А если заметили, если унюхали, тут же приперчим, добавим приправочки, соуса какого-нибудь, название коему — оправдание. Вот это-то нас — человечество — и сгубило: мы всякому собственному дерьму всегда находим оправдание.