Ольга Рэйн - 13 привидений

Если бы кто-то рискнул подойти к могильному дереву, то сказал бы: шаманка Олгы косы заплетает, духов зовет, жениха приваживает. А может, так и было на самом деле. Заскучала Олгы без мужчины, иссохло и потрескалось ее лоно, стало ломким, как кора дерева. Но в мертвой плоти таилось желание. Вот и голосила Олгы в надежде, что услышит ее путник.

У обглоданного ветрами черного ствола лиственницы – сугроб. Только по весне, к концу мая, он потемнеет и просядет. Обнажится прах тех, кто утешал Олгы долгими зимами, отдавал ей тепло своих жизней, веселил гаснувшим стуком сердец, щекотал затухавшим дыханием. Сколько их, женихов, сюда приходило? Наверное, сама Олгы не знает. Нет толку считать кости. Живой, горячий нужен. Чтобы пылкое мужское естество напитало недвижную Олгы жизнью.

Хотите узнать правду про шаманку Олгы, которая все никак не может истлеть, качается в мешке на могильном дереве?

Поднесите водки Николаю, который прибился к роду Чуевых молодым и с тех пор живет в нем, не смея покинуть эти места.

Старик насыплет в кружку порошка из мухоморов, размешает и выпьет. Посидит, не поднимая отечных век, ощущая, как растекается по жилам едкое тепло, как уходит вечная стылость из негнущихся рук и ног, как оглохшие уши начинают слышать, а слепые глаза – видеть. Но не семейство Чуевых, которое устроилось под пологом на ночь и ждет рассказа – так легче засыпается. Не младшую невестку Любку, охочую до мужних ласк, готовую к тому, чтобы под долгие речи Николая делать нового ребенка. Не самих Чуевых, которые, чтобы ничто не помешало рассказу старика, жуют хлеб и суют в беззубые рты младшим детям. Они быстро заснут под звуки любви и монотонные слова.

Понесется на черных оленях ночь, чтобы на краю мира встретить светлый день, своего суженого, пересесть в нарты со снежно-белой упряжкой. Потечет рассказ Николая, которому скоро будет внимать только звездная вечность, чье недремлющее око наблюдает за спящими через дымоходное отверстие чума.

Глаза старика видят не дальше того времени, когда он с товарищами подрядился добывать пушнину и оказался в черном от времени зимовье у черта на кулижках. Словно его жизнь началась со снегопада, который в одну ночь превратил октябрьскую тайгу в призрачный мир белых громадин и голубовато-синих теней.

А в ушах Николая по-прежнему, как много лет назад, стоит горестный вопль старшего артельного, эвена-полукровки Устына.

Три собаки, три мохнатых друга были у него. Три брата в обличье лаек. А утром Устын с трудом открыл заваленную сугробом дверь, свистнул и не дождался псов, которые пыхтят от радости, поскуливают в ожидании кормежки.

Может, погнались за зайцем или каким другим зверем, сдуру выскочившим к зимовью? Или, упаси бог, росомаха набрела на охотничье жилье?

Но ведь лая-то артельщики не слышали. Их только позавчера высадили из вертолета на вырубленный пятак посредь тайги. За день пришлось сделать трудный переход до зимовья, где уже дожидались сброшенные с вертушки припасы. Вот и заснули как убитые.

Не слишком ли крепко развел Устын спирт? А может, починать запас вообще не стоило – впереди долгие месяцы лесного отшельничества. Случись что – только многоградусная жидкость заменит и лекарства, и этих, как там прозываются врачи, – терапевтов.

А от избушки к сопке по ровному первозимнему покрову тянулись три борозды. Одна кончалась алым пятном у жиденьких молодых елей; другая взбиралась на склон и пересекалась с третьей на разметанном дракой снегу. И не брусничник на нем краснел.

Николай высунулся на крик из двери. Устын, наклонившись вперед, как против сильного встречного ветра, бежал к сопке. Николай зажмурился от резавшей глаза белизны, а когда разомкнул веки, старшего уже не было.

Что делать-то? Проявить рвение и броситься за ним? Или последовать его наказу не высовываться – вчера, уже еле шевеля языком, Устын поведал о таежном мороке и велел при странных обстоятельствах держаться вместе, на зов и крик о помощи по темноте не отвечать, после захода солнца сидеть в зимовье.

Много чего наболтал выпивший Устын. Тогда Николай только переглянулся с тремя корешами, такими же неопытными, как он сам, но зато смелыми. Удача, как известно, только таких и любит. Стоило ли заключать договор с Союзохотхозом и лететь в глухомань, если на коротком поводке у старшего ходить! Пусть они этот договор подписали по пьяни, спешно, из-за угрозы ответить за драку в кабаке, но все равно чувствовали себя суровыми орлами, без которых планы Союзохотхоза рухнут.

– Ты че истуканом встал? Отойди, а то обмочусь, – сказал над ухом артельщик, самый младший по возрасту.

Память старика Николая постоянно давала сбой, и имена товарищей, кроме эвена Устына, он забыл напрочь. Три ли года миновало с того утра, тридцать ли три – какая разница? Весь его век с каждым часом, каждой минутой прожитой жизни отняла Олгы, с которой в первый раз он встретился именно в тот день.

Николай посторонился, пропустил сослуживца и услышал, как за углом зажурчало.

В воздухе закружилась радужная крупка, и каждая снежинка в рыхлых грудах сугробов откликнулась сиянием острых, бивших прямо в глаза лучей.

– Колька, дверь закрой, избу выстудишь, – крикнул из теплой духоты третий товарищ.

А Николай даже шевельнуться не смог. Под пляску разноцветных бликов снежное пространство выдохнуло ему в уши слова:

– Заждалась я… Иди ко мне…

Николай вышел из зимовья, повернулся кругом – никого. И тут же шустро заскочил обратно. Не было сил глядеть на сверкавший мир. И невмочь слушать голос, истончившийся до невнятного шепота.

Перед Николаем стоял вечно недовольный третий артельщик – мужик сет сорока. Он больно пихнул Николая в грудь костистым кулаком и прикрикнул:

– Уши заложило? Дверь закрывай!

Николай стал тихо оправдываться:

– Устын за собаками побежал. Только их, наверное, волки задрали. А сам он пропал. И этот… вышел до ветру, да, видно, заблудился.

Товарищ оттолкнул Николая и вышел, не забыв плотно закрыть за собой дверь.

Через секунду вернулся и вызверился:

– В другой раз шутить во дворе будешь. Хоть всю ночь – в избу не пущу.

– Да че такое-то, поспать не дают, – донеслось с нар.

Это подал голос четвертый член их наспех собранной артели, не считая Устына, высокий, красивый и хамоватый парень. Вчера он выпил чуть ли не больше всех, полистал журнал при свете керосинки и заснул, не дожидаясь наказов старшего.

– Да тут Колька байки вздумал травить, – с недобрым прищуром ответил товарищ. – Устын-де собак потерял. Волки постарались. Малой по нужде вышел и пропал. Вот Колька их и выглядывал. И нас морозил, чтобы не залеживались.

– Так ведь… – начал растерянно Николай.