Ольга Рэйн - 13 привидений

Но говоривший резко распахнул дверь.

Устын и малой маячили перед крыльцом. Выглядели они больными, но не с похмелья, а точно на самом деле доживали последние минуты. Руки безвольно вытянуты вдоль туловищ, головы, точно запорошенные печным пеплом, скорбно склонены на грудь.

– Да заходите уж! – рявкнул сердитый.

Николаю почудилось, что ноги малого и Устына чуть шевельнулись над снегом.

Устын приподнял подбородок, глянул исподлобья.

Николай не стал ждать и одним прыжком подскочил к злополучной двери, захлопнул ее, задвинул засов.

– Охренел совсем?! – взревел немолодой товарищ.

А Николай, еле шевеля языком, сказал:

– Так у старшего глаза белые…

Видно, вчерашние Устыновы рассказы впечатлили не только Николая, потому что кореш враз растерял свой гонор и неуверенно протянул:

– И что теперь? Вот так мы сразу попали, что ли?..

Четвертый их товарищ бросился к сроду не мытому оконцу и стал оглядывать двор. Достал из кармана платок, попытался протереть стекло. Потом поскоблил его ногтем. Обернулся и сказал:

– Разыгрываете, черти.

Сердитый крикун кивнул на дверь:

– Пойди да проверь.

Николай замотал головой:

– Нельзя. Это духи – забыли, что ли? Обряд бы нужен, так Устын рассказать не успел, заснул.

До сих пор старик помнит, как смельчак, презрительно поглядев на трусов, наслушавшихся сказок, надел охотничьи сапоги-торбаса на меху, накинул доху и толкнул дверь.

Она открылась со скрипом.

– Ну, кто со мной на поглядки? – спросил храбрец.

Не дождался ответа, вышел и растворился, исчез в сплошном сиявшем мареве.

Николай сразу понял, что парень не вернется. Почему не задержал, не нашел нужных слов, чтобы остановить? Наверное, его воля уже тогда превратилась в хлопья снега, которые летят, куда дует ветер, или покорно валятся на землю.

За окном быстро стемнело. Николай сунул в топку поленья, серые от времени, сложенные у каменного печного бока еще теми, кто жил в зимовье до Устыновой группы. Спички ломались, щепа не хотела загораться. Он намаялся, пока из щелей перестал идти дым и за заслонкой загудело пламя. Дважды оно съедало дрова, дважды выстужалось зимовье. Вот только утро никак не наступало.

Злой, горластый, но осторожный немолодой товарищ сначала метался по зимовью, швырял по углам рюкзаки и мешки, ругал на чем свет стоит Союзохотхоз, который не снабдил мелкие группы рациями, потом тряс, потрошил и пытался вновь собрать радиоприемник, корпел над наручными часами. Спрашивал что-то у Николая, орал, грозился.

Ответить было нельзя – Николаю словно перехватило глотку. А потом он и вовсе оглох, только видел, как шевелились губы товарища, как резко открывался его рот. После он стал наскакивать на Николая, как драчливый пацан. От оплеухи, которую отвесил немтырю отчаявшийся разговорить его товарищ, Николай упал лицом к печке и обхватил голову руками.

Когда поднялся, все вокруг стало другим. Печь покрывал иней, в углах зимовья блестела наледь. Даже новенький календарик на стене, который Николай купил в городе и повесил на гвоздь, затянула искристая пленка. На нарах – сбитые одеяла.

Николай сначала почему-то подошел к календарику, протер его. Картинка и дата поведали, что сегодня двадцать третье октября тысяча девятьсот восьмидесятого года. То есть позавчерашний день, когда они впятером добрались до зимовья.

А вот какое время суток, не понять. Совершенно нереальный, «потусторонний» сумрак перед

глазами мог скрывать и дневной свет, и ночную мглу. Обындевелый кругляш часов не порадовал тиканьем, когда Николай поднес его к уху.

Где же сердитый? Не ушел ли вслед за товарищами? Николай потянул одеяло с нар просто так, ведь под ним не мог скрываться человек – объем выдал бы лежащее тело.

А вот почти распавшийся скелет с раздробленной лобной костью, в лохмотьях истлевшей одежды, – мог.

Николай поглядел на свою правую руку с присохшим бурым пятном и не понял, как оказался у двери.

Череп с вмерзшими в глазницы льдинками проводил его белоглазым взглядом.

Николай брел по серому снегу, похожему на пепел, и не пытался оглянуться и посмотреть – а сколько же он сделал шагов? Может статься, ни одного – такая тягость одолела все его тело.

Мысли спотыкались об Устыновы наказы – зимовье не покидать, держаться всем вместе, глазам не верить.

Глазам не верить?! Так он только что сделал это – отдал себя во власть видению, сбежал, покинул спасительную избушку.

Николай остановился.

А если повернуть назад? Может, на свое счастье, он недалеко успел уйти в царство морока, таежного наваждения, которое сгубило уже тьму-тьмущую охотников?

Как же трудно сделать хотя бы одно-два движения – всего-то переступить ногами да развернуться. Смотреть по сторонам необязательно, лишь бы видеть свои следы, которые ведут к зимовью.

Николай преодолел странную скованность, похожую на ту, что случается во сне: хочешь руку поднять и не можешь; нужно бежать со всех сил, а ноги не двигаются. Медленно, слишком медленно для того, чтобы все это было в реальности, повернулся и…

Ночной мрак стал наконец днем. На Николая снизу вверх смотрела круглолицая темноглазая девчонка, улыбалась и яркими губами, и ямочками на румяных щеках, и белейшими мелкими зубами, каких у аборигенов этих мест не встречается, потому что крепкий чай, трубки да папиросы, которые не выпускаются из рук лет с пяти, усеивают десны тунгусов, или эвенков по-новому, зловонными бурыми пеньками.

Николаю бы обратить на это внимание, да где там! Как дурачок, разом позабыл, что случилось раньше. Обрадовался нежданной встрече, залюбовался дружелюбной смешливой мордашкой. Так захотелось ему смахнуть снежинки, застрявшие в прямых темных ресницах, тронуть щеки цвета зимней зари, прижаться ртом, иссохшим от волнения, к пухлым губам, даже на вид мягким и горячим.

В глубоких миндалевидных глазах незнакомки мелькнуло понимание. И радость. Но она отскочила на два шага и указала рукавом здоровенного, не по росту, малахая (так в этих краях называли широкую запашную одежду без пояса) туда, где должно было находиться зимовье.

Но его не было. Вместо избушки и стоявшей стеной тайги – черные лиственницы, какие растут на болотистой почве. Невысокие, с редкими ветвями и кривоватым стволом, согнутым ветрами.

– Не верь… – прошелестело в Николаевой голове.

Но он не обратил внимания на столь слабый звук, который заглушался мощным биением сердца, толчками крови в жилах.

Пошел вслед за девчонкой, которая точно летела над снегом.

А она уселась под лиственницей, обхватив руками ноги, уткнув острый подбородок в колени. Николай привалился к стволу рядом.

Вот же как забавно-то: холод не чувствуется, несмотря на то, что на нем только свитер с рубашкой. Батюшки, да он в одних носках! Видно, обрезанные катанки, по-сибирски – валенки, которые Николай нашел в зимовье и надел вместо тапочек, свалились и потерялись. Из дырки на носке торчал большой палец – розовый, точно Николай в бане на полкѐ сидел, а не в сугробе.