Ольга Птицева - Фаза мертвого сна [СИ]

— Гриша.

— Что? — Она нахмурилась, но тут же нашлась. — Ах, да… Гриша. Ну, как ты? — И уставилась на меня с неподдельным интересом.

Тетка определенно хотела продолжать беседу, стоя в темном коридорчике, поглядывая на меня из-за приоткрытой двери.

— Я там ужин приготовил… Хотел вас позвать. — Молчание. — Вот.

— Ужин? — Она замялась, цепкий взгляд чуть поплыл, словно предложение ее напугало. — Я даже не знаю…

— Пойдемте! — Мне вдруг стало важно выманить ее из комнаты. — А то может и не увидимся больше…

Слова сорвались с губ до того, как я их обдумал, тетка вмиг собралась, посмотрела с недоверием.

— Это что же ты съезжаешь уже?

Нет, это у вас редко бывают просветления, дорогая Елена Викторовна.

— Да, в любой момент могут пригласить в общежитие. А мама просила вам столько рассказать…

Тетка пожевала губами. Размышляя над моим настойчивым предложением, она все больше начинала походить на сову. Потом бросила короткий взгляд через плечо, будто в комнате ее кто-то ждал, и, наконец, решилась.

— Хорошо, уговорил, пойдем.

Чтобы выйти, не открывая дверь шире, ей нужно было выскользнуть через щелочку, только я преграждал ей путь. Стоило посторониться, но мне невыносимо хотелось посмотреть, что же такого важного скрывает в своей берлоге Елена Викторовна, и я остался стоять, глупо улыбаясь.

— Сейчас-сейчас, — пробормотала тетка и, не разжимая пальцев, стискивающих ручку, чуть подвинула дверь вперед.

На одно мгновение за ее спиной стало видно когда-то просторную, а теперь заставленную старинным барахлом комнату. Окно было завешено тяжелой бархатной шторой, ткань задралась, укрыла собой угол письменного стола. Я успел выхватить из полумрака низенькое кресло с обшарпанной обивкой, старый линолеум, застеленный пыльным ковром, книжный шкаф и еще одно кресло. Кровать пряталась в углу, на нее грудой была свалена одежда, на длинном абажуре висела меховая накидка, одного взгляда хватило, чтобы понять, какая она старая. Тетка уже оттеснила меня вглубь коридора, но я успел разглядеть, что у стены, граничащей с моей комнатой, стоит большая рама, прикрытая белой тканью. Эта белизна выделялась на фоне мрачной старости берлоги — ее темных обоев в алый бархатный цветок, ее старого дерева, ее пыли и скрипов. Но больше остального ткань эта не подходила самой Елене Викторовне. И это пугало.

— Пойдем, мой мальчик, время не ждет… — ворковала тетка, больно сжав пальцами запястье, чтобы оттащить на кухню.

Я шел, но мысли мои остались там — за плотно запертой дверью берлоги.

В кухне тетка тут же опустилась на табурет, сложила руки на столе и уставилась в окно, будто пришла в случайные ресторанчик, а теперь, скучая, ожидает меню. Я покопался на полке, выудил две тарелки, сполоснул под краном, положил на каждую по куску курицы и сел напротив, осторожно поставив перед теткой еду. Ощущение, что все это — кормежка дикого животного, способного испугаться и убежать от любого шороха, не отпускало.

Ели мы в молчании, точнее ел я, а молчала за нас обоих Елена Викторовна. Она продолжала смотреть в окно, чуть постукивая по столу длинными нервными пальцами. Кусок застревал в горле от их навязчивого ритма. Наконец, я перестал мучать курицу и отложил вилку, та звякнула о край тарелки, тетка вздрогнула и перевела взгляд на меня.

— Знаешь, а ты ведь вообще не должен был родиться. — Резко, будто до этого мы уже час вели светскую беседу, начала она. — Твоя мать заявилась ко мне ночью, стучала в дверь, перебудила соседей. Вы с ней вообще похожи этой своей… — Щелкнула пальцами, в поисках слова. — Простотой. — И обворожительно улыбнулась — маленькие ровные зубы хищно блеснули. — Она тебе не рассказывала, что хотела делать аборт?

Я даже помотать головой не смог.

— Дааа…. — Протянула, полюбовалась эффектом. — В вашей глуши на таком сроке уже не делали, так она ко мне рванула… Но уже поздно было. Ты — удачливый сукин сын, Гриша, вот что я тебе скажу.

Курица печально покрывалась застывшим жирком. Мир тихонечко переворачивался перед глазами, меняя пол на потолок, делая из любимого сына неудачный поход за абортом. Елена Викторовна не отрываясь смотрела на меня, ее бледные щеки даже слегка порозовели от удовольствия.

— Как она рыдала, ты бы видел! Рита, мать твоя. Вот прямо на этом стуле сидела и рыдала. — Кивок в сторону свободной табуретки, скрытое ликование в голосе. — Лицо все в пятнах, руки заламывает и голосит. Не хотела, мол, легла под первого встречного, от тоски легла. Прям так и сказала, представляешь? Никакого приличия, одна простота. — Кашлянула, сглотнула слюну, оттерла губы — каждое мелкое движение, как выстрел, целящийся в уже добитого меня. — А знаешь, что дальше?

— Она поехала домой? — просипел я, после минутной заминки, за которую вопрос перестал быть риторическим.

— Потом она согласилась отдать тебя мне! — сказала это, запрокинула голову, словно собиралась захохотать, но застыла так, рассматривая потолок. — Надо бы, наверное, паутину смести по углам. Сметешь?

И тут я понял, что сплю. Мне сразу же стало легче. Утомленный мозг выдал новый фортель, вот мне и снится еще большая чушь, чем старинный дом, — безумное чаепитие с теткой и ее рассказами. Ничего, скоро я проснусь. Когда-нибудь я обязательно проснусь. И забуду этот страшный сон… как страшный сон.

— Она даже осталась на пару месяцев, на учет встала, решили, что рожать будет тут, потом ребеночка на меня перепишет и поедет себе обратно. Вот, я фотографию нашла, смотри какие мы с ней молодые еще. — Проворно залезла в карман, вытащила полароидный снимок и положила передо мной.

На желтоватом фоне тускло отпечатались две молодые женщины. Одна — полноватая настолько, чтобы считаться уютной, вторая — изящная в своей нездоровой худобе, у одной — резкое каре, лишь подчеркивающее мягкость щек, у второй — длинные волосы, разделенные на строгий пробор, у одной — свободное платье, не скрывающее круглый живот, у второй — мужская рубашка, расстегнутая на две лишние пуговицы. Одна — моя мама, вторая — ее двоюродная сестра. Обе напряженное смотрят в объектив, чуть задрав головы — снимали они себя сами, поставив камеру повыше.

Я с трудом оторвался от снимка и медленно поднял глаза на тетку. Она с аппетитом жевала курицу, даже успела порезать ее на маленькие кусочки.

— Очень вкусно, Гриша, ты молодец вообще. — Между зубами застряло волокнистое мясо.

Меня затошнило. Я с силой оттолкнулся от стола и встал.

— Пошел уже? — Тетка смотрел на меня цепкими, темными глазами, в них не было ни капли безумия. — Посуду не забудь вымыть.

Ее взгляд — два горячих угля между лопаток, я чувствовал до самой двери. Мне хотелось закричать, броситься обратно и силой выбить из тетки правду — пусть скажет, что соврала, пусть признается! Это же глупость! Мама любила меня больше жизни, с первого дня, что я себя помнил, и каждый следующий день. Такая любовь не строится на желании сделать аборт, ее не начнешь с решения оставить младенца на дальнюю родственницу. Это бред! Это наглая ложь! Но что взять с сумасшедшей, что взять с одинокой несчастной бабы? Что взять с нее, кроме бесплатного ночлега?