Ольга Птицева - Фаза мертвого сна [СИ]

Еще один скрип. И еще один. Сейчас звякнет кольцо и дверь распахнется. Я вжался в гору мешков, ведро полное угля стояло у ног, как единственный рубеж, отделяющий меня от порки. Последняя ступенька скрипнула. Грудь требовала воздуха, но дышать я не мог — пыль забилась в нос, страх перехватил горло. Кто-то возился за дверью, но не спешил войти. Ожидание затягивало раскаленную петлю. Сон клубился, окутывая меня дурманным мороком, не отпускал, словно злые русалки, что тащат утопленника на дно. Скрипела последняя ступенька, слышались вздохи, шорох ткани, перестук каблучков по рассохшемуся дереву. Я больше не мог стоять, ожидая развязки.

Обмякшее тело слушалось с трудом, последних сил хватило, чтобы припасть к двери, вслушиваясь в каждый шорох. Латунное ведерце с углем тоскливо поблескивало в темноте, но я забыл о нем, стоило раздаться первому всхлипу. Кто-то спустился в подвал по скрипучей лестнице не для того, чтобы поймать меня, уличить меня, наказать меня и унизить. Кто-то пришел сюда — в самое грязное, забытое всеми место, чтобы всласть наплакаться о своей несчастной судьбе.

Руки сами оттолкнули дверь, она распахнулась бесшумно, и я выскользнул из подвала, чтобы тут же застыть, не решаясь пошевелиться. На ступеньках, сжавшись в вздрагивающий от рыданий комок, сидела она — строгая воспитательница из вчерашнего сна, то же длинное строгое платье, те же непослушные волосы, те же тонкие пальцы, ими она комкала белый платочек, то и дело прижимая его к лицу.

Я успел заметить сотню мельчайший деталей, и каждая делала ее все прекраснее. Больше всего меня страшило, что я проснусь в ту же секунду, как решу, что сон перестал быть пугающим. Так обычно и бывает — образы тянутся друг за другом, пока доставляют неудобство спящему, но стоит пожелать увидеть развязку, как сновидение спешит рассеяться, будто его и не было. Так и она, раскрасневшаяся от слез, с прилипшими к мокрым щекам кудряшками, что выбились из-под широкой ленты, обхватывавшей ее маленькую прелестную головку, могла исчезнуть, растворившись в небытие. Чем сильнее я не хотел этого, тем гуще нагнетался туман, он тек из подвала, заполнял лестницу, отделяя меня от той, которую я на самом деле желал увидеть.

— Китти… Это все она, маленькая паршивица!

Пока я терзался сомнениями, мой сон поднял заплаканные глаза и разглядел меня в полутьме.

— Лгать собственной матушке! Разве могла я отпустить ее гулять в саду! Одну, посреди дождя, без теплого плаща, в домашних туфельках… — Губы подрагивали от пережитого оскорбления. — А госпожа поверила, начала браниться… — Всхлипнула, сморщилась. — Нет, не могу… Не могу вспоминать. Я готова была лишиться чувств, одним только чудом сдержалась. Какой стыд… — И закрыла лицо платком.

Она была невыносимо настоящей. Каждый жест, каждый всхлип и слово — все пылало жизнью, искрилось ей, разгоняя сонный туман. Из нас двоих — плачущая на ступеньках она и я, застывший как истукан в своей тени, роль сумрачного жителя скорее походила мне, чем ей.

— А ты? Ты почему здесь? — спросила, одернула белую ткань, скомкала в нервных пальцах.

Я не чувствовал тела, чугунная голова норовила свеситься на бок, язык пересох и прилип к небу. Никогда еще сновидения не задавали мне вопросов, никогда они не смотрели на меня так испытующе, ожидая ответа.

— Уголь, — из тысячи тысяч слов, я сумел отыскать лишь одно подходящее.

Она чуть наклонилась ко мне, будто хотела услышать продолжение, а когда поняла, что на большее я не способен, слабо улыбнулась.

— Уголь несешь? А-то я смотрю, весь в саже…

Кивок вышел слабым, но и от него внутри разлилась обморочная слабость. Я чувствовал, что просыпаюсь. Где-то далеко, в затхлой теткиной квартире мое тело ворочалось, покачиваясь на границе пробуждения.

— Ты бы поспешил. Хозяйка принимает гостей, а камин наверху совсем потух… — Голос звучал будто издалека, фигура на ступенях таяла в дымных клубах. — Нет, подожди, таким нельзя! Подойди поближе, я оботру платком…

И протянула мне руку. Дрожащие, тонкие пальчики, узкая ладонь, острые косточки запястья, выбившиеся из-под строгого рукава. Мир таял, ускользал от меня, но эту руку, эти пальцы, косточки эти я видел отчетливо. Наощупь они были мягкие и влажные. Я схватился за них, будто от этого прикосновения зависела вся моя жизнь. Она легонько засмеялась, потянула меня к себе. И темная лестница, ведущая в подвал, вновь обрела очертания, скрытые в полумраке.

— Садись, садись скорее, все щеки в золе… Поднимешься, а никто тебя не узнает, скажут, что за угольщик, гнать его прочь!

Нежная ткань порхала по моему лицу, я чувствовал каждое прикосновение, я чувствовал каждый запах — пыли по углам лестницы, цветочных духов от ее платка и волос. Она была так близко, хоть бери и пропускай сквозь пальцы рассыпавшиеся завитки локонов.

«Сделай так, сделай, это же сон!» — стонало во мне, но я не смел пошевелиться.

Наконец, она отстранилась, поглядела на меня, довольная результатом.

— Вот, теперь ты готов… Теперь можно идти. Пусть госпожа сегодня ругает одну только Нору, а тебя не бранит. Не сегодня, да?

Ее губы опять задрожали, но она храбрилась, не давая волю слезам.

«Поцелуй ее! — Мысль пробежала по телу колючей волной. — Это же сон! Поцелуй.»

— Скажи хозяйке, что Китти сама убежала в сад. И про книгу, которую она разорвала, скажи.

Я и сам не знал, откуда взялись слова, но говорить их было легко и совсем не страшно, сон оставался сном. Ни в одной из существующих реальностей такая, как она, не стала бы сидеть на темной лестнице с таким, как я.

— Скажи ей, что маленькая паршивица совсем отбилась от рук. Скажи, что она растет лгуньей! Скажи, что… — Я задыхался от собственной смелости. — Скажи, что девчонка настоящая ведьма!

И замолчал, испугавшись сказанного. Нора больше не смотрела на меня, она отвернулась, незаметно отодвинулась к краю ступени, сложила руки на коленях и застыла так, словно мгновение назад не оттирала мое лицо от сажи. Нужно было просыпаться. Прямо сейчас. Но смущение сделало сон реальнее, теперь я видел даже паутину, что поблескивала в углу над дверью. Возмущение на лице Норы я видел отчетливее всего.

— Скажи ей, что только лгунья и ведьма может наговаривать на свою воспитательницу. Маленькая, паршивая девчонка не стоит твоих слез, — пробормотал я и зажмурился, заставляя себя пробудиться.

Послышался шорох. Это Нора подхватила подол платья, чтобы легко взбежать по лестнице и никогда больше не сниться мне такой — близкой, ласковой и печальной. Я почти смирился с мыслью, что она оставит меня в темноте. И до звонка будильника я буду сидеть на пыльной ступени, размышляя о собственной ничтожности. Горячие мягкие губы прикоснулись к моей щеке. От неожиданности я дернулся, открыл глаза. Нора смотрела на меня с бесстрашной решительностью.