Ольга Птицева - Фаза мертвого сна [СИ]

— Ты совсем глупый, если говоришь так про маленькую хозяйку. Глупый, но хороший. И добрый ко мне, а я ценю доброту. И помню ее. — Помолчала, решаясь. — Дай я тебя поцелую, так и ты меня не забудешь.

Ее ладонь легла мне на грудь, тонкие пальцы вздрагивали в такт ударам сердца, бьющегося об грудную клетку, как сумасшедшее. Нора стала походить на любопытную молоденькую кошечку, я чувствовал ее дыхание, я видел, как осторожно она подбирается ко мне, одергивая подол, чтобы не помять.

По всем правилам сна в это мгновение должен был прозвенеть будильник, чтобы мерзкий его писк прорезал полутьму лестницы, обращая горячее дыхание Норы в пустоту сожалений. А я бы остался лежать в смятой постели — пристыженный, как подросток, вспотевший, как подросток, одураченный, как самый последний идиот любого возраста.

Но будильник молчал, а Нора не собиралась исчезать. Ее губы оказались мягкими и влажными, она тревожно пахла чем-то сладковатым, кудряшки волос кололи кожу, стоило провести по ним ладонью, а тишина, воцарившаяся между нами, поглотила и гул в моей голове, и бешеные удары сердца, и все мысли, и все сомнения.

Поцелуй закончилось так же резко, как и начался — Нора убрала руку с моей груди, смахнула волосы за спину, одернула платье и вскочила на ноги. Я смотрел на нее снизу-вверх, не зная, как запечатлеть в себе этот миг, не позволив ему истончиться подобно прочим снам. Нора рассеянно улыбнулась, ее губы чуть покраснели.

— Вот теперь ты меня не забудешь. Ведь не забудешь, да?

Я не сумел ответить, даже кивнуть не смог. Она рассмеялась — серебряный колокольчик, потревоженный майским ветерком, подхватила подол и поспешила вверх по лестнице. Тьма сомкнулась за ее спиной, и я тут же проснулся.

Постель оказалась смятой, я — вспотевшим и пристыженным дураком. Но ничего из этого не могло меня расстроить.

— Нора. — Пересохшие губы саднило сладкой болью. — Но-ра.

И даже назойливый писк будильника показался мне далеким отзвуком ее смеха.

Старый душ плевался водой, трясся в руках, норовя выскользнуть и с грохотом упасть на дно ванны. От такого удара она бы раскололась, рассыпалась в труху, которой, впрочем, и была, держась в цельности на добром слове и советской закалке.

Ледяные струйки сменялись кипятком, ошметки ржавчины прилипали к коже, а я подставлял бока, протягивал воде руки, представляя, как тянулась ко мне сквозь тьму узкая ладошка с мягкими влажными пальцами. Сквозь прикрытые веки пробирался неровный свет мигающей лампочки, мокрые ноги скользили по резине шлепок, но все это было лишь фоном. Главное зудело чуть ниже пупка — тревожное чувство момента, который ускользнул, а повторить его нет ни единого шанса.

Я вылез из ванны, та скрипнула, покачнувшись на расшатанных ножках, вбитых в пол еще во времена Сталина, не позже. Из запотевшего зеркала на меня смотрел худое, носатое чудище с воспаленными от простуды глазами. Насморк почти прошел, но голова оставалась такой же тяжелой, наполненной жаром, что подтачивал изнутри, подобно маленькой ножовке.

Тридцать семь и пять могло держать неделями, все детство я маялся простудой. Бессимптомное воспаление тихо зрело во мне, замедляя движения, делая мысли пудовыми, а тело сонным и тяжелым. Мама таскала меня по коридорам поликлиники. Мы сдавали кровь — исколотые пальцы долго потом болели. Меня просвечивали рентгеном, пока я стоял, дрожащий и голый по пояс, в стылом кабинете флюорографии. Пропущенные уроки, консилиумы равнодушных врачей, мамины слезы, мое тупое равнодушие к происходящему закончились ничем.

— Возрастное — решил участковый врач, расписался в больничной карте и указал нам на дверь. — Само пройдет.

От возмущения мама даже не нашлась, что ответить. Покраснела только, еще чуть, и лопнула бы, забрызгав облупленные стены районной больнички своим гневом. Я наблюдал за ней будто со стороны, и больше всего мне хотелось кольнуть ее тонкой иголочкой, чтобы багровые мамины щеки сдулись, как шарик.

Мы выскочили из кабинета, хлопнув дверью так, что груднички в очереди разрыдались, а с потолка посыпалась штукатурка. Дома я лег спать, а мама принялась строчить жалобы сразу на всю больницу. Жалобы отклонили, а я и правда перерос странную свою хворь. Она возвращалась все реже, теперь опираясь не на простуду и хилое здоровье мальчишки-подростка, а на переживания, срывы и прочую тревожную ерунду.

Меня били во дворе, а потом я две недели лежал дома с температурой, пока злость и обида не покидали меня, теряя яркость от прочитанного романа и пары боевиков по кабельному. Я получал двойку за срезовый тест, и меня увозили из школы по скорой с предательским тридцать девять и два. По первости мама паниковала, заново начиная обход врачей после каждого случая. А потом мы привыкли. И чем меньше внимания уделяли этому, тем реже случались обострения.

Я почти и забыл, что тело может выкинуть такой фортель. Но смотря на себя в отражении грязного зеркала, сразу понял — болезнь вернулась, вызванная дождем, простудой, усталостью и всей той немыслимой ерундой, происходящей в жизни. Поступление, сумасшедшая тетка с ее семейными байками, грязные туалеты общепита, а тут еще и Зоя, как не поддаться слабости? Как остаться непоколебимым? Нужно оградится от лишнего стресса, спрятаться в панцирь, переждать. Иначе тело сдастся первым, превратив меня в сонливое подобие ходячего мертвеца.

Тяжелые сны, реальности в которых становилось все больше, я исключил из списка стрессов недрогнувшей рукой. Губы все еще сладко ныли, ощущая на себе несуществующие поцелуи той, которой не существовало вместе с ними.

Отражение в зеркале улыбнулось мне — гнусно так, будто наша с ним тайна была порочной и грязной. Будто мне никогда не раньше не снились такие сны. Будто оно знало, что такими сны и правда никогда не были. А если так, то что с того? В новой моей жизни все было по-новому. Даже сны. Особенно сны.

Я плохо запомнил, как выбрался из дома — пол скрипел, стены пошатывались, ключ два раза выпадал из рук, приходилось наклоняться за ним, темнота застилала глаза, пульс грохотал в ушах. Утро было пасмурным, моросил мелкий дождь. От прохлады в голове чуть прояснилось, мокрый ветер так и норовил сбросить с меня капюшон толстовки, я потянул за шнурки, связал их узлом, поглубже засунул руки в карманы и пошел в сторону метро.

Узкий тротуар перегородили рабочие в оранжевых жилетках. Их голоса тонули в аппаратном шуме, они копошились в разобранной плитке, перепрыгивали чернеющий зев канализационного люка и матерились друг друга.

Красная лента покачивалась на ветру. Люди застывали в паре шагов от нее, словно ремонт на месте, по которому привыкли шагать их ноги, фатально изменял ход событий. На сонных лицах читалась растерянность. Досада. Злость. Чтобы обогнуть рабочих нужно было лишь спуститься с тротуара и пройти метров триста по краю дороги. Но каждый останавливался, мялся, оглядываясь на остальных, и только потом принимал решение идти другим путем.