Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

— Пойдем, — позвала она. — Тихонечко пойдем за водичкой. — И повела ее подальше от пригорка.

Кабаниха послушно брела следом. Кинжал покачивался на поясе. Теперь Поля узнавала и скрип его, и и рукоять, истертую лесными руками. Как раньше не разглядели? Как не учуяли? Хороша парочка — слепая берегиня, потерявший нюх волк. Потешались над безумицами, а приглядеться не додумались. Сами себя обдурили, сами обокрали. Ушла бы девка к серому дому, а с ней и родовой кинжал. Вот бы смеху куницам было, вот бы филин похохотал. Поля осторожно опустилась с кочки, опробовала топь ногой, та жадно хлюпнула, проминаясь, из мха засочилась гнилая жижа.

— Пойдем, тут короткий путь, — позвала она кабаниху.

Та опасливо повела носом.

— Болотиной несет.

— Ничего! Тут сухонько, ты ступай осторожно, я проведу.

Кабаниха нехотя послушалась, тяжело ступила в болотину и провалилась по щиколотку.

— Мокро! Не хочу! Мокро!

— Пойдем, чего тебе бояться? Ты же сильная, тебя Бобур выбрал, — напомнила ей Поляша.

Безумица постояла немного, проваливаясь все глубже, но пошла. Жижа поднималась выше — от щиколотки к голени, от голени к колену. Кабаниха сопела все громче, размахивала перед собой руками, чтобы не повалиться, но спорить не решалась. Поля опережала ее на пару шагов, считая каждый, чтобы не ошибиться. Скоро-скоро начнется зазовкина топь, скоро-скоро они придут. Не смотри вниз, не гляди, как голодно облизывает ноги топь, не бойся, не тобой сегодня она полакомится. Ты — берегиня, озерного Хозяина лебедушка. Ты — жена лесового, лесового мать. Не страшись, не дрожи.

— Не туда мы идем! — крикнула ей в спину кабаниха. — Вернусь я, понятно?

Ее тяжелое, крепко сбитое тело проваливалось в жижу быстрее. Топь поднялась ей до бедер, еще чуть, и лизнет кинжал. Кабаниха, бледная от пота и страха, пыталась вырваться, развернуться, но мертвая сила держала ее крепко, не думала отпускать.

— Ты постой, передохни, — предложила ей Поля. — Скоро уже придем. На вот, облокотись на меня.

С силой подалась назад, приблизилась к безумице, та положила ей руку на плечо, придавила в топи. Поляша скрипнула зубами, но стерпела. По дрожи, что поднималась от промокших ног к спине, она чуяла зазовку, знала, что гнилая тварь здесь, ждет добычу, наслаждается чужим страхом.

— Тихо-тихо, — прошептала Поляша безумице. — Сейчас отдохнешь, сейчас поспишь. Долгий путь у тебя был, долгая дорога, а теперь отдохнешь.

— Холодно. — Кабаниха с трудом разлепила посиневшие губы. — Ног не чувствую. Колит только, будто пиявки там…

— Ничего, не больно же, вот и ничего. — Поля погладила кабаниху по щеке.

Сильное тело обмякло, грузно опустилось в болотину, безумица начала крениться, западать в сторону. Мертвая вода под ней медленно окрашивалась в багрянец. Поля заставляла себя не слушать, но гадкое сопение зазовки било по ушам. Пей, тварь, пей скорее. Пей, пока держу ее, пей, пока горячее.

— Дедушка, — жалобно позвала кабаниха. — Мне холодно, дедушка, разведи костерок, дедушка… Озябла я… Дедушка? — Она задрожала. Поля обхватила ее обеими руками, с силой толкнула в топь, а сама присела рядом, надавила ей на плоскую грудь. — Отпусти! Дедушка, где мой дедушка?

— За дровишками ушел, — прошептала Поляша, стараясь не смотреть в потухшие глаза безумицы. — Вернется, разведете огонь, будете рядышком. Ничего, не страшно, совсем не холодно.

Кабаниха медленно погружалась в болотину. Тело ее, обескровленное зазовкой, уходило под грязь и воду. Взгляд блуждал по лесной темноте, не в силах выхватить из нее ничего, что можно было бы унести с собою. Цепкие пальцы ослабли, Поля легко освободилась от них, на грязной коже и не видно было, остался ли след последней кабаньей хватки.

— Засыпай, — посоветовала ей Поляша. — Отдайся, как есть. Не с кем тебе бороться.

Кабаниха в последний раз всхлипнула и затихла. Топь лизала ее щеки. Лицо выглядывало из болотины, как посмертная маска. Поля провела кончиками пальцев по холодной коже век, опустила их, не дрогнув.

— Вот так. Спи. Дедушка уже развел костер, — проговорила она и потянулась к поясу.

Кинжал легко соскочил с него, заляпанные грязью ножны полетели в топь. Старое лезвие тускло вспыхнуло, Поля залюбовалась им. Сколько раз она крутила в руках родовой кинжал, дивилась, как ладно ложится в руку, как легок и как безжалостен он. Подносила лезвие к бедру, нажимала легонечко и глядела, как вытекает из свежей раны алая кровь.

— Баловница, — хрипел Батюшка и тянулся к ней, чтобы слизать кровяную струйку на ослепительно белом полотнище молодого тела.

Задушенная тяжестью, стиснутая большими ладонями, Поля уворачивалась от жадных поцелуев, чтобы щеки не натерла колючая борода, и все продолжала оглаживать рукоять кинжала. Но и думать не смела, что однажды он станет не чей-нибудь, а ее — Поляшин. Кто решится отобрать то, что покоится на дне болотины? Кто решится проверить, не прячет ли мертвая под саваном своим родовое серебро? Уж не волк. Уж не брат его. Уж не пришлая девка.

Поля оборвала край рубахи, завернула кинжал, спрятала за пояс, и лезвие тут же согрелось, заласкалось, будто кошка домашняя.

— Я тебя кровью напоила, — бросила Поляша болотине. — Твоя очередь сыночка моего согреть. Ты поклялась.

Топь всколыхнулась и затихла. В тишине этой Поляша расслышала, как замолкает сыновий плач, сменяясь детским сопением, сонным и спокойным.

— Спи, мой мальчик, — попросила Поляша. — Скоро свидимся.

Шлось по сытой болотине легко. Мох под ногами проседал, но вода из него почти не сочилась. Топь, согретая горячей кровью, ушла в глубину. И до утра останется там, забрав с собой гнилые фонарики, кряхтение мавок и заунывные песни квакш. В такие ночи, когда лесная тьма укрывает низины густым пологом, спят даже те, чьи веки давно истлели. Поля чуяла, как кутает ее сонный морок беззвездной, сытой ночи.

— Тьма сегодня сытая, хоть глаза выколи, — охала Глаша, глядя в окно. — Дома сегодня сиди, девка, поняла?

И Поля слушалась, уходила к себе, накрывалась с головой, пряталась поглубже и до утра не казала носа. Чего бродить по лесу, если спит он. Завернулся сам в себе, обнял кронами корни, подсушил низины, напоил верхушки, выгнулся дугой, сжался в точку, исчез, истлел, зародился вновь, чтобы с рассветом исторгнуть из собственного чрева себя самого. А теперь Поляша шла в темноте, дышала нездешним воздухом, который весь — прозрачная синь, блеклый беж, пугающая темень и чуть слышный вересковый цвет, и не узнавала ни шорохов, ни голосов, знакомых ей лучше, чем голос, шепчущий в голове: «Куда идешь? Кого найдешь? Куда иду, того найду? Куда идешь? Кого найдешь? Куда иду, того найду. Куда идешь?»

— Да замолчи ты, — не выдержала Поляша.