Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

— К лешему тебя в болото, — прошипела Леся, не раскрывая сжатых губ.

Пробудившееся было тело тяжело опустилось на самое дремотное дно. Ток горячей крови загустел, остывая, побледнели щеки, заледенели пальцы на поджатых ногах. Леся вдыхала холодный дух леса и с каждым выдохом теряла немного себя — той, что когда-то умела и звать, и молить, и желать. Память о тех временах оставалась пугающе зыбкой. Хотел ли кто-нибудь ее тело — тощее и костлявое, болезненное и рыхлое? Согревал ли кто-нибудь ее замерзшие ладони горячим дыханием? Сжимал ли горло, не давая отвести глаз от глаз? Звал ли в ночи хриплым стоном?

Те, другие, оставшиеся по обратную сторону леса, не проступали через пелену памяти. Стоило подумать о них, как в голове, ядовито шипя, разгорались злые угли. Боль жгла висок, заслоняла глаза кровяным маревом. Леся помнила только, что был кто-то. Давно и не так, как вспыхнуло теперь. Время то давно уже прожито, отпущено вниз по темной воде. Не звериный жар, а птичий пух. Не ночная темень, а прохладный рассвет. Не смертельная жажда, а легкий голод. Ребячья игра в траве. Нет повода вспоминать.

Лежка был еще рядом, Леся чуяла его, следила без глаз, слышала без шума, просто знала, что живое и теплое еще доступно, только позови. Но не звала, знала, что шорох любой, любой звук поломал бы все, выстроенное никем ни для кого.

— Я пойду, — сказал Лежка брату.

— Не ходи, — попросила Леся.

— Иди, — равнодушно перелилась алость в голосе зверя.

Заскрипела куртка, зашипел покинутый костер, зашуршала хвоя на тропинке, ведущей прочь от лосьей поляны. Леся приподнялась немного, чтобы разглядеть в густой темноте уходящего. Его узкие плечи тонули в пропахшей зверем и дымом коже, истрепанной дорогами, им не хоженными. Чужой дух тянулся за ним, обманывая издали, насмехаясь вблизи. Не спутает тварь болотная, не ошибется дикий зверь. Почует, как за волчьей шкурой прячется пекарь, и не даст спуска.

Лежка шел осторожно. Ветки норовили хлестнуть его по лицу, он отводил их дрожащей рукой. Леся провожала его взглядом через прорехи шали, ее колючую пряжу и паутинные ниточки. Уходящий прочь словно таял, растворялся во тьме леса. Исчезал навсегда.

— Зачем ты его отпустил? — спросила она лес, обращаясь к соснам, заслонившим Лежку стволами, чтобы тут же поглотить его в хвоистом сумраке.

— Спи, — одернул ее Демьян, застыв у костра, словно тот и не грел его вовсе.

— Зачем ты его отпустил? — спросила Леся зверя, когда поняла, что сосны ей не ответят.

Демьян помолчал. Только веточка хрустнула в пальцах.

— Зачем? — не унялась Леся, отбросила шаль и села, чтобы не смотреть на зверя снизу вверх.

— Если он хочет остаться в лесу, — наконец ответил Демьян, — должен этот лес узнать. А как узнаешь, если по нему не ходишь?

В чаще пронзительно вскрикнуло, зашелестело крыльями, заухало в ответ.

— Может, ему и не нужно, — прошептала Леся. Зябко передернула плечами. — Может, всем им не нужно быть здесь. Увел бы ты их.

— Куда? — со странным весельем откликнулся Демьян, продолжая смотреть на огонь. — В город? — Поднял с земли сухую ветку, потянулся к огню, поджег ее с одного края. — Хочешь посмотреть, как лесной человек под первую же машину попадет? — Раскаленные гневом слова вместе с искрами рвали ночь. — Или ворожбу свою проклятую начнет посреди площади? — Демьян поднялся на ноги и размахнулся. — Хочешь, чтобы Лежку твоего в серый дом отправили на белой машине с сиреной? Чтобы обкололи его? — Огненный вихрь от брошенной ветки вспыхнул в темноте и тут же погас. — Хочешь, чтобы он в палате сгнил, к койке привязанный?

Леся с трудом отвела глаза от угольков, тлеющих в траве. Сердце билось у горла, ныли поджатые ноги, тянуло истомившийся живот. Этот огонь, этот гнев, которым полнился зверь, что метался в Демьяне, не находя ни цели себе, ни выхода, эта густая ночь, непроглядная и сонная, а потому словно вырванная из череды прочих ночей, пьянили Лесю. Невыпитый хмель разливался по телу, развязывал язык.

— Что ты знаешь о городе? — спросила она, подхватывая шаль, чтобы та не вспыхнула от искр, взметнувшихся во взгляде волка. — Кроме машин и палат?

Демьян оскалился, теряя остатки человечьего вида. Теперь он больше походил на зверя, чем ряженые на дне оврага. Но страх лишь добавил жара Лесиным щекам, лишь уплотнил тьму, скрывающую его.

— Я прожил в городе шесть лет, — срываясь на рык, ответил Демьян. — Среди людей. И никто не почуял во мне чужака. Ясно тебе?

Онемевшие губы сложно скривить в ухмылке, но Леся не удержалась. Ей отчаянно хотелось ужалить зверя, уколоть в самое больное, дернуть за хвост, потрепать рваное ухо, сделать хоть что-нибудь, только бы он вспорол сонную тишину поляны, разбудил ее, пусть и не спящую с виду, но продолжавшую дремать на топком дне.

— Совсем нюха не было? — спросила она и легонько придвинулась к дубовому корню. — От тебя же зверем пасет. Псиной волчьей. Как такое не почуять?

— Ну а ты, девка? — мягко спросил Демьян, делая шаг в сторону, чтобы перенести вес волчьего тела и оказаться ближе. — Сама что о городе знаешь?

Леся видела уже, как хищно Демьян умеет кружить над жертвой, как смотрит он, не отводя темных глаз, как манит телом, как сбивает с толку словом. На той поляне, где Лежка поддался злой ворожбе, где сгинул почти, волк так же скользил скользил, так же глядел, так же дышал, поводя носом, будто охотничий пес.

— Я ничего не помню, — медленно проговорила она. — Совсем ничего не помню.

И сжалась, предвидя боль, с которой откликнутся в ней эти слова. Так одергивают руку от огня, зная, что ожог будет ныть и ныть, пока не затухнет. Так глотают вязкую слюну воспаленным горлом, чувствуя, как пузырятся и лопаются нарывы. Так подставляют ладонь под волчью пасть, видя, что кровь уже готова вскипеть в свежей ране. Но вместо боли пришло облегчение. Груз беспамятства, неподъемная ноша незнания себя, которая давила на плечи, ужас небытия, плещущегося за границей леса, обернулись в слова и потеряли силу. Простые звуки, выпущенные в плотную дрему лосьей поляны. Ничего не значащие, одни из многих, сказанные и тут же забытые. Отзвучавшие. Прожитые.

— Ничегошеньки не помню, — с удовольствием повторила Леся. — Представляешь? Ничего! Маму немного, кажется, она была безумицей, как эти. — Легко кивнула в сторону. — Бабушку чуток, злющую, как баба эта ваша, как ее, Аксинья! Вот, как она. — Улыбка рвала щеки, хохот щекотал в груди. — Чего еще помню? Карусели! Детсад помню, не любила туда ходить, там кисель давали с комочками. — Закрыла ладонями лицо и наконец рассмеялась, сама не понимая, почему смех такой соленый на вкус. — И его помню, с руками тяжелыми, с бородой, вот его помню, лучше, чем остальных. — Склонилась к земле, спряталась под шаль. — А больше? Больше ничего не помню! Ничего! Город твой проклятый! Нет его! Не помню! Лес помню, болото, как мальчика тварями отдали, как Анку зарезала помню, а город не помню!..