Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

Рыдания вырвались наружу, хлынули из глаз ледяной водой, скрутили живот, заломили руки, вымочили растрепанные волосья. Леся плакала, отпуская себя, как лодочку, привязанную паутиной к берегу. Весь этот путь, пройденный с мыслями о городе, который и не ждал ее, и не помнил точно так же, как не помнила его она, обрушился на Лесю усталым пониманием — она идет из ниоткуда в никуда, и не будет ей места снаружи, пока из пустоты внутри не вернется она сама, знающая, куда и к кому идти.

— Совсем ничего не помнишь? — хрипло спросил Демьян, о котором Леся успела позабыть.

— Совсем, — просипела она между всхлипами.

— А зачем тогда идешь? — Волк подошел совсем близко, присел на поваленную сосну.

— Что ж мне, здесь оставаться, что ли?

Демьян помолчал, сквозь слипшиеся ресницы Леся видела, как сгорбился он, подмерзший без куртки, смущенный внезапными ее слезами.

— Я вас до серого дома доведу, — наконец сказал он. — А дальше сама решай. Можешь с безумицами пойти, тебя там подлечат. А можешь сразу к дороге, кто-нибудь да подкинет. Не знаю, чего тебе в городе искать, но дело твое.

Леся всхлипнула еще раз, утерла лицо краем шали. Старая пряжа огладила ее мягким прикосновением любящей руки, сердце тоскливо сжалось в ответ. Непроглядная ночь обступала поляну, погас костер, не видать было ни безумиц, ни Лежки, сгинувшего во тьме. Только Демьян все сидел, все молчал, не уходя, но и не приближаясь, и в его отстраненности скрывалась такая стужа, что Леся стиснула зубы, чтобы не стучать ими, как на морозном ветру.

— Странная ночь, — сказала она, устраиваясь в дубовых корнях. — Будто времени нет. Не идет дальше, не пятится, не стоит на месте. А совсем исчезло.

Демьян сверкнул глазами, огляделся, словно и не видел, что застыло все вокруг.

— Тетка рассказывала, бывают такие ночи. Сытые. Кто-то лес с топью напоил, видать.

— Чем? — не слыша себя, прошептала Леся.

— Кровью, — коротко ответил Демьян. — Надо идти, искать дурака нашего, небось, в самую чащу поперся, всех тварей собрал.

Но не дернулся, даже не подумал встать. Густой мрак кутал, заглушая мысли. Утихший было жар лениво плескался в Лесе, напоминая о себе лишь горячими пятнами на щеках. Ей было сонно и голодно, дремотное тело дышало тяжело, отдельно от самой Леси, перебирающей в голове обрывки мыслей. Что-то важное ускользало от нее — знание, обещанное, но оставшееся несказанным. Что-то, принадлежащее ей, но сокрытое в молчании того, кто должен был им поделиться.

— Расскажи еще, — шепнула она. — Про сытую ночь.

Демьян что-то пробормотал, но так тихо, что Леся не разобрала. Она распахнула шаль и позвала его, беззвучно и ласково, как щенка, одним только обещанием тепла. Демьян замер, задышал тяжело, но тьма подтолкнула его в спину, и он опустился на землю, неловко сползая с соснового ствола.

— Расскажи, — настойчиво попросила Леся. — Расскажи мне, что знаешь.

— Бывают ночи, когда большой голод утолен, — начал Демьян.

Его голос чуть слышно шелестел, растворяясь в сухом сосновом шепоте. Леся придвинулась к нему, чтобы расслышать.

— Чей голод? — Пересохшие губы трескались, не желая выпускать слова.

Обжигающее дыхание зверя окутало Лесю, вся алость и злость обернулись теплом и жалостью, с которой волк позволил ей прижаться к звериной груди, согревая озябшие руки.

— Леса, топи, тварей их, — заговорил он, на ощупь отыскивая на девичьем теле холод, прогоняя его своим жаром. — Все голодны, всем холодно. Никто не спит. Как спать, если голодно? Как спать, если холодно?

— А потом? — срывая дыхание, Леся грелась губами о губы, выспрашивая главное, не в силах совладать с жаждой знания, укрытого в волке, как в раскаленной шкатулке с секретом.

— А потом льется горячая кровь и сыты все, — прохрипел он, вырываясь из ее рук, чтобы тут же схватить своими. — И все спят. Никого нет. Никто не видит.

Шаль стала тяжелой, тела, сплетенные слишком крепко, выгнутые в борьбе, скрученные неразрывным узлом, кипели от жара. Леся задыхалась, желая оттолкнуть от себя чужеродное, но не зная больше, где заканчивается она, а начинается тот, что подмял ее и вбил в землю, придушил и вывернул, измучил звериной прытью, недостаточной, чтобы догнать сердце, что так бешено колотилось в них, одно на двоих.

— А долго? — на сдавленном вдохе спросила Леся и застонала на выдохе, изнемогая от невозможности выпытать сразу и все. — Долго они проспят?

— До утра, — ответил Демьян, возвышаясь над ней, прокопченный жаром, замерзший и пылающий, как она сама, всезнающий и могучий, как лес, испуганный и сбитый с толку, как человек, не ведающий, что творит он и что с ним самим творится.

— Нам хватит?

Смотреть во тьму его глаз было невыносимо, но не смотреть она не могла.

— Для чего? — только и спросил Демьян.

Шаль скрывала их от леса, прятала звуки и шорохи, укрывала надежней крыши родового дома. Но утро, грядущее так же неотвратимо, как смерть, смело бы защиту, связанную женской рукой, что хранила все тайны голодных людей посреди сытой ночи. Никогда еще рассвет не пугал Лесю, никогда еще тьма не звала ее так настойчиво. Никогда еще нависший над ее обнаженной грудью зверь не манил так болезненно и сладко.

— Чтобы стало не холодно. — Измученные поцелуями губы сами знали ответ. — Чтобы стало не голодно.

Зверь опустился на Лесю, не отрывая залитого тьмой взгляда. Он будто ждал, что она его остановит, вскрикнет, заголосит по-бабьи, оттолкнет от себя, вскочит и убежит прочь, подбирая сорванные в пылу борьбы тряпки. Ждал и не дождался. Леся сама подалась к нему, готовая к встрече, словно знала, что той суждено случиться.

Словно пришла в лес, чтобы свершить ее.

Олег.

В ночном лесу царила холодная тьма. Трава хрустела под ногами, подернутая то ли изморосью, то ли густым туманом, что стелился в низинах подобно меховому ковру, да только промозглому и рыхлому на ощупь. Лежка шел по знакомой тропинке, возвращаясь к болотине, но мысли его оставались там — на лосьей поляне. Дорожка петляла, скользкие кочки исчезали из-под ног, тонули в белесом киселе — только ступил, а уже и не видно, в болотине стоишь или на сухой земле. Лежка оступался, хлюпал топью, размахивал руками — правая ныла от неслучившегося прикосновения. Глаза слепо блуждали по темным стволам. Нужно было искать тропинку, а они все ловили во тьме тонкую девичью фигуру в растянутой шали с чужого плеча.

Шаль эту Глаша подвязывала и чинила, укрывала ею плечи и пятки, кутала младенцев и сама куталась, спину обвязывала Батюшке, чтобы та не ныла по осени, а после долго трясла на ветру, прогоняя хворобу. В каждом узелке старой пряжи хранилась память дома, его тепло и покой. Лежка помнил, как зимой его отправили в подпол за кадушкой соленых огурцов, и он прятал лицо в теткиной шали, страшась погребца, живущего под нижней ступенью скрипучей лестницы.