Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

Как багровела пятнами Аксинья, как отворачивалась Глаша, как Фекла злилась и бежала к старой яблоньке во дворе, когда под вечер раздавался тихий стук камешков об Поляшино окно. Ничего не смыслил тогда Лежка. Но запомнить — запомнил, как не ценное ему, да важное другим. Черная страсть зверя, расколовшая род. Бабья ворожба молодой тетки, вывернувшая волка наизнанку. Сколько видел их Лежка в лесу, сколько шел за ними, вспоминал их секрет, а смысла ему придать не выходило. А стоило самому обжечься о раскаленную добела нутряную тоску по телесному да запретному, так и понял вмиг. Понял и пожалел мертвую свою тетку.

— Демьян дал, чтобы я не продрог, — мягко ответил он ей. — Сказал, так безопаснее. А почему — лес знает.

Поляша вдохнула судорожно. Пошатнулась. Лежка развел руки, готовый ее подхватить, содрогнулся от предчувствия, как холодна и рыхла неживая плоть. Но тетка удержалась на босых ногах, оперлась о ствол осинки, проговорила жалобно:

— Зверем пахнет. Болотную тварь от тебя гонит.

Скрипучая кожа пахла остро и горячо — мужским потом, дымом костра, старым серебром, травой и кровью. Лежка знал эти запахи. Так пах Батюшка, возвращаясь из леса в дом. Запах жизни Хозяина — его тропинок, его ворожбы суровой и могучей, неведомой никому, кроме него самого. Стоило Демьяну воротиться из города, как чужие запахи сменились в нем духом Батюшки. А теперь и Лежка стал пахнуть им. Исчез кисловатый аромат хлеба, сухой — трав, чистый — белья, высушенного во дворе. Тот, кто решил хозяйствовать в лесу, не может пахнуть домом, не может пахнуть родом, одной лишь чащей. И мертвая тетка учуяла это раньше всех. Потянулась к Лежке, как к равному себе, как к смотрящему на нее сверху.

— Куда ж меня теперь? — шутливо спросил он, чтобы Поляша перестала дрожать. — Темно так, хоть глаз выколи. И спать хочется.

— Ты иди обратно, — прошелестела она. — Да поскорее. Вон туда тебе. Не собьешься.

Сверкнула чернотой мертвых глаз, жалобно махнула рукой, прогоняя Лежку, чтобы не видел он, как тоскливо ей этой ночью посреди леса, полного жизни, как она — смерти. Лежка глянул на тетку коротко, сердце в нем сжалось уже не страхом, а жалостью. Но унижать Поляшу пустыми утешениями он не стал. И послушно зашагал к поляне. Так быстро, чтобы тетка не окликнула его. Так быстро, чтобы успеть до первых лучей рассвета вернуться к Лесе. Сонная глубина ночи поделилась с ним покойной уверенностью — все, чего хочется ему, все, что нужно, все, о чем томится дух и ноет тело, все можно взять. Протянуть руку, огладить, прижать к себе. Не просить разрешения, не глядеть с мольбой. Брать, что желанно. Знать, что ему оно принадлежит по праву сильного. Только так Хозяином и становятся. Только так.

…До лосьей поляны Лежка шел в густом молоке. Туман расползался с болотины, лился широко и щедро. Слишком тяжелый, чтобы подняться вверх, он кутал траву и мох, скрывал заросли папоротника в темноте сосновых стволов и холодил ноги через плотную кожу ботинок. Лежка шел по краю низины, поглядывал по сторонам, чтобы не пропустить поворот тропинки, ведущей к ночлегу. Туман рваными вихрами оплетал стволы. Каждый выдох разбавлял сумрак облаком пара. Холод утреннего леса пробирался к самым костям. Мало что так похоже на смерть, как глубокий сон перед рассветом. Время, когда умирают старики. Время, когда сплетаются самые крепкие объятия. Время, когда одиночество ломит кости и бьет ознобом в самом нутре.

Лежка не любил предрассветный час. Его время наступало позже. Первые лучи успевали вспороть туман и мрак, выпадала крупная роса, небо набиралось синью. Тогда Лежка выходил во двор — кормить скотину, замешивать тесто, разжигать печь. Время глубокого сна и холода проходило мимо него, упрятанного за надежными стенами родового дома. А теперь он шел, решительно разрезая собой, как лезвием, туман, а с ним все страхи свои и сомнения.

Тропинка вильнула, уходя прочь от заболоченной низины. Скоро пойдут они по ней дальше. К краю соснового бора и за него — до серого дома. Лежка помнил о нем лишь смутные обрывки теткиных перешептываний.

— Опять пошел. К дому пошел. — Это Поляша бормочет невнятно.

— Все ходит туда и ходит. Все водит и водит. — Это Глаша отвечает ей, обтирая уставшие руки о подол.

— Жалко их.

— Кого тебе жалко?

— Безумцев этих… Ходят, как телки. — Поляша запинается. — Глазами хлопают, мало что сиську не сосут.

— Коли жалостливая такая, то сама и корми. Может, сиськи вырастут.

— Злая ты, Глаша.

— С ними лучше злой быть, чем жалостливой. Ты погляди на них лучше, глупая. Может, поймешь. В доме их колют-режут, не помнишь, что ли, каково это? Забыла совсем? Э, девка!

Молчат. Дышат тяжело. Вспоминают.

— Помню. Но и это тоже жизнь.

— Чем такая жизнь, лучше сгинуть в лесу. Свободным.

И больше они не спорят.

Лежка так глубоко провалился в воспоминание, что и не заметил, как вплотную подошел к лосьей поляне. Тут остро пахло зверем. Не Демьяном, пропитавшимся волчьим духом вперемешку с телесным человечьим, а большим и сильным, с жесткой шкурой и солеными боками. Старый лось не отходил далеко, стерег покой пришедших в гости, но и на глаза им не показывался. Может, к Батюшке и вышел бы, позволил бы прикоснуться к широкому лбу, почесать между рогов, похлопать по крупу. Лежка представил, как расступается перед лосем рассветный туман, как клонят головы колючие ветки боярышника. И зверь появляется из чащи, медленно подходит к нему, к Лежке, склоняет тяжелую голову и дышит горячо крупными ноздрями, фырчит, но не зло, а как другу, встреченному на пути. Лежка ощутил под пальцами обещание будущей встречи, потянулся вперед, будто лось и правда выйдет к нему, стоит только шагнуть ближе, отвести рукой в сторону тонкую ветку с зелеными еще завязями ягод.

— Ты чего там топчешься? — Голос брата вырвал Лежку из объятий грядущего, и тот тут же почувствовал, как промок, устал и озяб.

— Ягоды ищу, — невпопад ответил он.

Демьян сидел у дубовых корней, прислонившись к ним спиной. Помятый со сна, исцарапанный палыми ветками, он озирался вокруг с пугающей растерянностью. Лежка подошел ближе, но сесть рядом не решился.

— И давно ты там? — Демьян сбился, откашлялся. — Стоишь, говорю, давно?

— Подошел только, — смутился Лежка. — За теткой ходил.

Демьян кивнул, потер шею, из-под края ворота выглядывал багровый синяк. Лежка отвел глаза. Боль и слабость Демьяна его смущали, растерянность, с которой тот оглядывался, будто потерял что-то, внушала страх. Если уж волка так одурманил рассветный час, то добра от грядущего дня ждать не приходится.

— И чего? Нашел?

— Тетку? — переспросил Лежка, чтобы снова не сморозить глупость.

— Ягоду, — скрипнул зубами Демьян. — Тетку, конечно. И безумицу с ней.