Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

— Чумная, как мать, чумная, чумная, как мать ейная, чумная, как мать, как мать, горюшко, горюшко, мать чумная, — забормотало со всех сторон.

Бабушка. Ее голос скрипел над Лесей, ее руки вцепились в край колючего одеяла, не давая выбраться из него. Леся дернулась в сторону, но шерстяной кокон не распался, а затянулся плотнее. Еще чуть, и придушит. Пришлось затихнуть, обмякнуть, оставляя немного место для груди, упрямо поднимавшейся на вдохе. Затхлый выдох забивался в нос, прогоняя из него память о хвое.

— Погуляю, говорит, погуляю с ней. Отпусти погулять в лесу, — всхлипывала бабушка, перебирая слипшиеся Лесины волосы, остриженные коротко и криво. — Просится она. Отпусти. Погуляем. Погулял, ирод. Чумная она. Ну, кого ты там видишь, а? Кто зовет тебя? Леся! Леся!

В ответ забурлила ледяная вода в гортани, мучительно закололо в груди. Леся попыталась закашлять, чтобы выплюнуть ее из себя, но только захрипела, зашлась судорогами удушья. Потемнело в глазах, и через эту тьму проступил лес — ранний, прозрачный от молодой зелени. Только отряхнулся от снега, обтек ручьями. Еще не оброс кустами, не укрылся листвой, не закипел жизнью. Идти по нему было холодно и весело. Раскисшая грязь скользила под тонкой подошвой ботиночек. Но тот, кто вел Лесю по весенней опушке, подтягивал ее за руку каждый раз, когда она норовила упасть. И смеялся, и гладил бороду свободной большой ладонью, а второй сжимал ее маленькую ручку, и ничего в мире не было страшно, пока влажные детские пальчики тонули в бескрайней хозяйской руке. Леся захлебывалась прозрачным днем и острым приливом счастья, льющегося из-под раскисшей земли прямо в маленькое сердце, что билось вместе с рокочущим пульсом леса.

— Ну-ну, тихо. Тихо, внученька. Тихо, сиротинушка моя. Полежи спокойно. Отдохни. Измучилась вся. Истосковалась. Куда тебя все тянет? В лес твой проклятый. Тихо-тихо…

Бабушка высвободила прижатый край одеяла, откинула его. На голое и раскаленное тельце медленно опустилась влажная марля. Жар зашипел, спадая. А вместе с ним исчезал лес, прозрачный и прекрасный, пахнущий новой жизнью. И чем-то еще. Пронзительно знакомым. Чуть хмельным, острым, травяным. Леся ухватилась за этот запах, потянула его к себе, будто кончик пряжи. И ниточка упала к ее ногам. Лес пах весной и мамой. Той самой, что учила ее названиям душистых трав.

— Знаешь, где мамочка твоя? — спросила бабушка, рассеивая последние лесные отголоски. — Мамочка твоя на небушке. Улетела.

Ледяная вода медленно уходила из горла. Выливалась наружу из глаз. Испарялась с кожи, унося за собой лихорадочный жар. Горечь оставалась после нее. Соленый привкус печали. Бабушкиной. И ее. Лесиной печали, о которой она забыла, а теперь начала вспоминать.

— Не на небушке мамочка. В лесу, — проговорила Леся и позволила себе раствориться в податливой тьме.

А когда открыла глаза, то никакой тьмы перед собой не увидела. И бабушки не было. И колючих одеял с прохладной марлей. Только лес и сын его, испуганный, как попавший в капкан заяц. Он что-то спрашивал. Леся что-то отвечала. Но это не имело никакого значения. Вода, которая влилась в нее без спроса, нарушила хрупкое равновесие. Смыла охранные рубежи. Подтопила расшатанные беспамятством пределы. И все забытое завертелось в голове. Вязкий клубничный кисель, надоедливый, но милосердный, разбавился студеной водой. И сквозь него начали проступать забытые черты жизни, оставленной за границами леса. Там, куда вел их волк. Там, куда Лесе отчаянно не хотелось идти. Там, куда она покорно шла, как и безумицы ее. Там, где она вновь станет равной им. Одной из множества сбежавших в лес. Одной из малости воротившихся из него.

Не пойду — решила Леся. Не пойду, и все. Никто не заставит. Никто за руку не возьмет, не потащит. Марлей мокрой не накроет, чтобы ослабла, затихла, не мешала упиваться горем. Это легко — не пойти. Остаться в лесу. Стоять на опушке, запрокинув голову так, чтобы видно было только голубой лоскут неба в сосновой рамке. Дышать глубоко и ровно. Расправить плечи, вытянуть руки, врасти ступнями в лесную землю. Решить и сделать. Не перед кем держать ответа. Мамочка на небушке. Бабушка сгинула в своей печали. Тот, кто бороду оглаживал большой ладонью, ушел в небытие. Никого на свете не осталось. Один лес. Хватит его. С головою хватит. Излечит раны, сотрет горькое из памяти, согреет, накормит, укроет от бури. Вот оно, главное, что нужно было понять. Никто ей больше не указ.

— Не пойду, — повторила она так громко, чтобы весь лес услышал.

Зашумело в ответ, зачирикало. И только зверь озлобленно зарычал, будто места им двоим в лесу не хватит. Глупый волк. Совсем нюх потерял. Оглох. Не почуял, что лес ее принял, его не спросив.

— А ты мне не указ, — напомнила волку Леся.

Тот оскалился, взвился алой злобой.

— Не трожь, — попросила Леся и провела между ними черту.

Не пересечь ее зверю злому. Не навредить. Не сломить. Лес ее принял, лес защитит. Жить ей здесь, как дома жить. Не чужачка она, своя. От натруженных ног до макушки, нагретой солнцем. Разве не видишь ты, волк? Разве не понимаешь того, что вершится на краю перелеска? Разве можно спутать ее, пахнущую березовой рощей, с теми, кого отпустить нужно к людям. Подтолкнуть в спину. Огладить ласково. И отпустить.

— Я и не держу, — обижено проворчал волк.

Леся засмеялась бы, да не хотела безумиц пугать. Они стояли на верхушке склона, поросшего жухлой травой. Все — пронзительное ожидание, нетерпеливое предвкушение, страх и томительная боль прощания. Озноб бил их измученные тела. Ветер трепал волосы. Мялись в вспотевших ладонях грубые края рубах. Леся шагнула вперед, ласково потянулась к ним, позвала тихонечко. Не различить их было. Сплелись черты, соленой водой смазались. Что одна, что другая, как сестры, как отражения. Только боль у каждой своя была. На тонкой шее одной сидела она, скалила острые зубки. Лес почти изгнал ее, обессилил, вымочил дождями, выдул свободным ветром. Сама безумица держалась за боль, как за уголок платка, упавшего с плеч в самую грязь.

— Отпусти Тварюшу, милая, сама ты ее держишь, — попросила Леся.

Тень пошла волнами, поредела. Еще чуть, и исчезнет. Захотеть только, распрощаться с платком, затоптать в пыль и пойти дальше. Может, вернется еще. Может, растворится на солнце. Кто знает? Кто решит? Леся повернулась ко второй безумице, глянула ей в глаза. А в них тьма. Неизбывность. Руки сильные, что мяли когда-то самое мягкое, и до сих пор мнут, терзают, не забыть. Равнодушное неверие. Пустые слова. Позор. Позор на весь род. Не кровь, а гной. Не гной, а смерть.

— Не прощай их, — звеня от злости, сказала Леся. — Никогда не прощай.

Безумица вскинула лицо. Глухая ярость пылала на нем. Не простит. И жить будет, пока не отомстит рукам этим. Равнодушию этому. А потом уйдет. На луга свои бескрайние. В тишину и полуденный зной, жужжащий и густой, пахнущий травами и солнцем.