Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

— Слышу. Здесь я. Здесь.

— Смотри, кого я привела, — выдохнула Поляша у самого уха. — Сыночка твоего. Сыночка…

Демьян слепо подался на голос, заморгал, прогоняя пелену, но та становилась только плотнее, заслоняла собой мальчика. Поляша сама положила омертвелую руку Демьяна на макушку, покрытую слипшимися волосиками.

— Степушка, — прохрипел он, уплывая в молочное небытие. — Сыночек…

Мальчик не ответил. Он мелко дрожал под отцовской рукой. На ощупь кожа его была влажной и липкой. Демьян погладил макушку, вспомнил, как полыхала она рыжиной, улыбнулся почти, но сил не хватило.

— Не вижу, не вижу его… Поля, ты здесь?

— Здесь мы, Демушка. — Кажется, она плакала.

— Не плачь… Не плачь. Я оклемаюсь. Сейчас полежу немного…

И повалился вбок, уже не чувствуя, как принимает его податливая топь. Поляша что-то пробормотала. Он не расслышал, но почувствовал, как она гладит его по щеке.

— Как он? Сыночек наш?

— Умирает он, Демьян, — отчетливо и зло ответила Поляша ему на ухо. — Мать твоя сгубила кровинушку нашу. Отдала зазовкам проклятым. Не отобрать, не вернуть задаром. Нужно им… Человека им нужно. Померного Степушке нашему.

— Кого? — одними губами выдохнул Демьян.

— Тебя, — не раздумывая, ответила Поляша.

Вот оно как. Вот как сложилось. Демьян рассмеялся бы легко и свободно, да шишигин яд уже сковал грудь — ни вдоха сделать, ни выдоха. Справедлив лес-господин, знает меру любой цене. За мальчонку просит дохлого волка. Добрый торг. Надо брать.

— Бери, — разрешил он и вытянул шею, чтобы легче было резать.

Поляша наклонилась. Мокрые губы ее мазнули по его опущенным векам, будто ветерок пробежал.

— Волчонок мой, зверенок…

— Скорей, — приказал он, чувствуя, как исчезает в молоке, которому не найти дна.

Зашуршал грязный саван, заскрипела кожа, чуть слышно запело серебро в точеном лезвии. Боли Демьян не почуял, одно лишь удивление. Потерянное в топи вернулось в лесные руки, мертвые только, да есть ли в том разница?

Молоко захлестнуло Демьяна. На вкус оно было сладким и терпким, почти хмельным. Сквозь него проступала вековая зелень — темная хвоя сонного бора и прозрачный свет березовых рощиц, наряженных в молодую листву. Там, у белых стволов, дожидалась его старая тетка. Больше не было тела, не было боли, тревоги и страха. Ничего не было. Только вина еще скреблась на невесомой душе, выпущенной в свободный полет.

От Глаши пахло домом и хлебом, сухими травами и простынями, высушенными на зимнем солнце. Запах этот, и мягкие руки, и тепло, расходящееся по всему сущему от того, как нежно перебирали старые пальцы его волосы, свалявшиеся в волчью шерсть, затмевали все, что было до.

— Зверь я, — повинился Демьян, прячась в складках знакомого подола. — И нет у меня души.

— Как нет? — рассмеялась Глаша. — Вот же она!

И легонечко толкнула его, отпуская в бескрайнюю синь.

Олеся.

Городом пахло нестерпимо. Запах этот бил в нос, пропитывал волосы и одежду, так ладно севшую на голое тело и тут же принявшуюся тело это согревать и защищать. В лесу Лесе сделалось спокойно. Удивительно легко и ясно. Знакомы стали сосновые стволы и кустистые заросли, известны тропинки, понятны тонкие птичьи перепевы в отдалении, где шумел листвой лес иной, свежий и зеленый, вечно юный, отличный от бора, уставшего стоять здесь без смены лица под зноем и снегом.

Бору не хватало жизни. Земля, подтопленная у корней, хлюпала под ногами, стоило сойти с тропы. Леся ступала на нее и чувствовала, как легонько пружинит влажный мох. На тропинке же было сухо и пыльно. Городская была тропинка, и вела она прочь из чащобы к слабому перелеску, выцветшему на солнце. А что за ним, Леся представлять не хотела. Смутная тревога тут же захлестывала ее, сбивала с толку. Страх заставлял сердце колотиться в груди. Во рту сохло, мерзко обметывало губы.

— Городом пахнет, — пожаловалась Леся лесу.

Тот зашумел сочувственно. Пахнул ей в лицо землисто и влажно, но не смог перебить жгучий, пугающий смрад суеты и пыли.

— Пахнет, — согласился Лежка, безмолвно шедший чуть позади.

Леся оглянулась на него. Испуганный и притихший, Лежка послушно шагал по тропинке, но на каждый шаг его приходилось слабое движение назад, будто он был привязан к дому, но так далеко ушел от него, что родовая пуповина оттягивала назад, готовая разорваться, если сын лесной не перестанет упорствовать.

— Скоро придем, — желая успокоить его, пообещала Леся, даже по плечу погладила.

И тут же забыла про Лежку, разглядев, как покорно следуют за волком ее безумицы. В их мерном движении, в лихорадочном жаре, подпекшем щеки, в рваных движениях, в безмолвии, с которым не домой возвращаются, а на встречу к смерти идут, Леся увидела предопределенность их пути. Прочь из леса. Прочь от тех себя, что они обрели в лесу. Прочь, следуя зову Хозяина, не поднимая глаз, не сомневаясь ни секунды. Прочь. Туда, где последний разум из них выбьют да выгонят, как дурной дух. Прочь.

— Измучились, бедные, — пожалела их Леся.

— А ты измучилась?

Леся прислушалась к себе. Усталости не было даже там, где она копилась все эти дни, будто пыль по углам. Была звонкая свежесть, был упоительный сосновый привкус на губах и незнакомая наполненность внутри.

— Не волнуйся, Леженька, — ласково, как маленького, успокоила она.

И отошла было, поспешила за безумицами, но Лежка успел схватить ее за руку и притянуть к себе. Лесю обожгло жаром его голодного тела, да так мучительно, что вскрикнула почти, но в распахнутый рот хлынула вдруг ледяная вода. Потушила чужой жар, с треском обломала ветви, опрокинула вековые стволы, закружилась омутным водоворотом, заполняя собою все полости. На вкус она была горькой и соленой. Как слезы.

Они лились по морщинистому женскому лицу — знакомому, но позабытому за давностью бесконечных лесных дней. Не старуха еще, но сгорбленная непосильным горем, скомканная им, отброшенная в сторону. Она сидела на коленях, опершись на край низкого дивана локтями, и плакала. Плакала, не переставая плакала. Плакала так долго, что глаза слиплись в узкие щелочки. Плакала так тихо, что лишь соленая вода выдавала ее слабость. Горе ее непомерное. Неизбывную ее печаль. Леся смотрела со стороны. Чуть сверху, с правого бока. А потом в коконе одеял, скрученных на диване, что-то мучительно заворочалось. Темнота покачнулась, и Леся вместе с ней.

Колючая шерсть впивалась в разогретую кожу. Пот засыхал на ней и начинал чесаться. Голову стянуло раскаленным обручем. Леся забилась в удушающих путах. В ней еще оставалась память о вековых соснах, устилающих тропинку хрустящей хвоей. И аромат леса еще прятался в пазухах, и в ушах еще звучали трели безымянных, а потому свободных птиц.