Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

Жизнь каплями уходила из него. Демьян слышал, как мерно падают они в спящие воды озера, к которому нужно было еще дойти. Может, он и бросил бы брата по пути, но с другого бока в Лежку вцепилась пришлая девка. Вымазанная в жирной грязи, ошалелая от страха, она упорно тащилась вперед, будто знала, что ждет их там. Да откуда, если без всякой тропы вела их к спящему озеру Поляша. Вела и слова не говорила. Шла себе, словно сговорились давно, а теперь пришло ей время в проводничих себя опробовать.

Посмотрите налево, там будет поваленная сосна, а под ней тихонько стонет заяц с перебитой спиной. Был бы волк, сожрал бы его. Был бы человек, унес бы в дом свежевать, чтобы мясо в похлебку, а шкуру про запас. Одни лесавки для смеху бьют. Мясо им ни к чему, лес всякой снедью полнится. Шкурки заячьей на тело, мхом поросшее, не хватит. В спокойном бору лесавки не шкодят, Хозяину в службу идут, стеречь да следить. А в гниющем лесу — любая тварь жаждет крови. Кровь и смерть кругом. Не спастись, не выйти. Демьяна повело в сторону. Дышать стало тяжело. Он упал бы, но Леся глянула на него мельком, и тяжелый груз полегчал.

Откуда взялась ты, пришлая девка? С каких лесов пришла в наш? Не с того ли, что имя тебе дал, да упустил тебя, потерял. Бродить теперь тебе обезлесенной. Сиротой без памяти. Баламутить чужую воду, проливать не свою кровь. Задушить тебя нужно было на той поляне. Землей присыпать, камнем придавить, чтобы не вернулась. Может, не случилось бы тогда всей беды, что от рода лесного оставила остов один. Пустой скелет с лохмотьями драными.

Девка мыслей его не слышала, на ходу склонялась к Лежке, шептала ему ласково. Демьян прислушался.

— Ой, то не реченька. Ой, то не широкая. Это я по тебе воду лью. Это я тебя воротиться молю, — пропела она. — Ой, то не ветер шумит. Ой, то не ветер воет. Это я тебя назад зову. Это я тебе дверь отворяю. — Вдохнула поглубже, и совсем неслышно, словно по большому секрету прошептала: — Не ходи далеко. Не ходи один. Дома ты, леса сын. Лес твой дом. Я пою о том. Реченькой широкой, ветром вою. Не пускаю тебя. Укрываю собою. — И опустила дрожащую ладошку на перемазанную щеку.

Смотреть, как из-под багровой корки медленно сочится Лежкина кровь, слышать, как хрипло дышит он, а в перекошенной груди булькает, Демьян не мог. Тут же подкашивались ноги. Наваливалась неподъемная ноша вины. И в покачивающемся мире становилось нестерпимо больно идти, дышать и смотреть по сторонам, выхватывая из мутной пелены, как криво вывернуло точеный нос Лежки пудовым ударом. Лучше злиться. Рычать на себя, дурака, решившего поиграть с могучей ворожбой. Ненавидеть лес, пьющий силы большими глотками. Презирать пришлую девку, виновницу всего, течную сука, вставшую между братьями по своей корыстной воле. Испепелять слабеющим взглядом мертвую тетку, смотреть, как идет она впереди, а острые лопатки выпирают из-под серой от грязи и времени рубахи.

В нее Демьян укутал остывшую уже Поляшу. Ею прятал развороченную, как земля весенним половодьем, плоть. Ею прикрыл, уходя с родовой поляны, оставил молодое тело лесу, понадеявшись, что душу ее отпустит по великой милости тот, кто тысячами глаз провожал его, бредущего к дому, глотающего злые слезы.

— Сюда, — бросила через плечо Поляша.

И Демьян послушно шагнул за ней. Идти, будто привязанный, не думать, не держать ухо востро. Перестать думать, терзать себя и винить. Перестать рваться на части — одну, что тянется в самую глухую чащу, и другую, мечтающую скорее сбежать, выбраться из леса и никогда больше не возвращаться.

Когда нога с хлюпаньем провалилась в укрытую плотным мхом воду, Демьян покачнулся, но устоял. С этой стороны к озеру он никогда еще не подходил. Знал, что оттуда ползет на лес проклятая болотина, но и думать не думал, что окажется в самом ее нутре. Подтопленная, раскисшая грязь скользила под ногами. Зыбун лениво колыхался, пробуждаясь от неловкого бултыхания непрошенных гостей.

Делать шаги становилось все труднее. Неподъемная тяжесть давила на плечи там, где лежала на них тонкая рука Лежки. Мальчишка всхлипывал, пускал розовые пузыри из перебитого носа. Они надувались большими, похожими на полупрозрачные леденцы. Хоть бери, клей на палочку сладкий бок и облизывай осторожно кончиком языка. Только сладость их обернется соленым железом. Демьяна замутило. Он оступился, загреб ботинком холодной жижи, зацепился за притопленную корягу, упал бы, но сумел удержаться. А вот влажную руку брата не удержал. Она соскользнула с плеча, и Лежка тут же завалился в сторону, повис на пришлой девке и утянул ее вниз. В самую гущу зыбуна.

Лежка умирал. Демьян чувствовал это по судорожному дыханию — и его, и своему. Под ложечкой противно подсасывало. Так лес вытягивал последние силы, продлевая агонию сына своего, который ему и нужен не был. А вместе с лесом, далеким и безмолвным, Лежку все тащила и тащила за обмякшие плечи пришлая девка. Измученная, серая от грязи и усталости, он пыталась взвалить его на себя. Лежка глухо стонал, закатившиеся глаза страшно белели на потемневшем лице, перемазанном кровью. Леся и сама была выпачкана ей, но и не замечала того, а только тянула к себе завалившегося на спину Лежку, будто не слышала, как страшно хрустит в нем смятая грудина.

— Отпусти его, — попросил Демьян, морщась от жалости к ним обоим.

Он знал, что девка не послушает. Знал, что она с яростью рванет Лежку в последний раз, и тот поддастся женской силе, как всегда поддавался ей — материнской, теткиной, сестринской, а теперь новой и дикой. Лесной силе Леси. Демьян втянул воздух, а вместе с ним прелый запах болотины и резкий — пота. Это пришла девка проползла мимо, утаскивая за собой умирающего Лежку, и Демьян отчетливо понял, что видит их в последний раз.

Он постарался запомнить. Растрепанные космы Леси, слишком широкая для ее худобы рубаха, теткина шаль, повязанная на поясе. Омертвелое лицо Лежки, все — кровь и короста подсохшей сукровицы, а в безжизненной руке, той, что тянулась по мху, как обмякшая плеть, предсмертной судорогой зажато что-то круглое. Демьян сморгнул, пригляделся и узнал. Камешек, заговоренный на девичьей крови с медуницей. Камешек, найденный в овраге, чтобы болотные твари не увязались следом. Камешек, наговоренный, чтобы защитить, а приведший к смерти.

Только злая ворожба и творится в лесу. Нет в нем места для добра и света. И для сладкого духа засушенной медуницы нет. Нет и для теплого обережного камешка, найденного там, где сговорились два брата обмануть лес, а на деле сгинули в топком зыбуне, как и положено им — не тем сыновьям.

Демьян зарыдал бы, зарычал бы по-волчьи, захохотал по-человечьи. Но горло перехватило цепкой рукой. Истекало время его, как Лежка истекал кровью. Еще чуть, и выйдет весь их лесной род. Никого не останется. Демьян закинул голову повыше, чтобы не видеть болотной дали, уходящей в воды озера. Небо оставалось тем же, что и раньше. Ничего не менялось в нем, ничего не гноилось. Но было оно так далеко, что смотреть на него стало больно до рези в пересохших глазах. Безмятежное, потому что пустое. Бессмертное, потому что не найти в нем жизни. Демьян потянулся, не глядя сорвал стебелек багульника, поднес к лицу. Гнилой запах болотины перебился травяным острым духом. В горле защекотало. Демьян сглотнул и спросил, только бы не дать ходу щекотке этой, предвестнице стыдных слез.