Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

— И как из него могилка вышла? Мягкая?

Поляша дернула щекой, сама не зная, то ли оскал спрятала, то ли улыбку.

— Получше других. Уж мягче, чем эта. — Взмахнула рукой, но не широко, чтобы волк не заметил, как забугрилась серым болотина там, где лысые макушки мавок показались над толщей мха и ила. — Это же могила. Братская… Сестринская могила.

Демьян ошалело моргнул, помотал головой. Не поверил.

— Глупости говоришь, — оборвал он. — Пугаешь меня, а я и так пуганый. Болото это проклятое. Зачем сюда привела? Не найти спасения там, где умерло все.

— Там, где умерло все… — эхом откликнулась Поляша. — Не найти спасения там, Дема, где заложные покойнички гниют.

Волка передернуло. Взлохматилась шкура на загривке. Поляша помнила, как трепала тот мех, а зверь скулил от власти над ним, от запаха ее и близости. А теперь Демьян смотрел ошалело, словно и не было ничего, кроме этого зыбуна и мертвых, оставленных, но не упокоенных в нем.

— Так он их здесь?.. — через стиснутые зубы спросил Демьян. — Здесь их резал? Сюда водил?

— Сюда, куда ж еще, — равнодушно откликнулась Поляша и глянула мельком в сторону, где болотина шла беспокойной рябью. — Сюда приводил, здесь резал. Тут они и оставались. Долго. Очень долго. Один на другого ложился. Третим покрывался, пока четвертого ждал. Девки молодые, парни безусые. Дети почти.

— В лес бежали, — медленно проговорил Демьян, темнея лицом. — А пришли в болото.

Поляша покачала головой.

— Не было здесь болота, Дёма. Озеро было. Гладь, вода, тишина тишайшая. А как Батюшка твой повадился кровью его поить, тут-то болотина и пробудилась. Гниль покойничья да ил кругом. Не спало озеро, а умирало. Погляди, что мы с ним сделали!

Демьян оперся на руки — те провалились по локоть в жижу, встал с трудом. В нем не осталось ни волчьего, ни лесного. До смерти уставший человек покачивался на слабых ногах, а вокруг него дыбилась разбуженная болотина.

— Ты затем меня сюда привела?

Про брата и пришлую девку он напрочь забыл. На щеках его разгорался лихорадочный румянец. Поляша попятилась еще на пару шагов, отпрянула назад, чтобы отпрыгнуть, если волк кинется, но тот стоял, погружаясь в жижу. Стоял и требовал ответа.

— Думала, я прощения просить буду за Батюшку своего? Так не он я. Не он! Вся смерть, что на нем была, с ним и сгинула. — Перевел дыхания, утер мокрую бороду. — Пойду я отсюда. Совсем пойду. В город. К людям пойду. Устал я от вас. Что лесные твари, что болотные. Не могу больше. И ты, Поля, шла бы по своим делам. Не мучила бы меня… — Помолчал. — Трудно на тебя смотреть. Больно. Живой ты была, умерла потом. Думал, не бывает ничего хуже этого. А гляди-ка, бывает…

Поляша хотела зарычать в ответ, а получился сдавленный всхлип. Слезы сами собой закипели в горле. Злые, обидные слезы, жгучие, как крапива на жаре.

— Больно, говоришь? Устал, говоришь? — захлебываясь непролитой солью, прохрипела она. — Что ты знаешь о боли, волк? Об усталости смертной? Что вообще ты знаешь? Уйти хочешь, так некуда тебе. Решил, что свободным стал? Ты такой же привязанный, как и я. Как все мы. Батюшкой порожденные. По образу своему и подобию он нас выстругал. Что тебя, что меня. Сестер твои несчастных. Братьев мертвых. — Вдохнула глубоко и выплюнула волку под ноги: — Даже внук его. И тот. Родная кровь не водица, Дема.

— Какой внук? — переспросил волк, ощерившись. — Что несешь такого, баба?

— Уже принесла. В подоле да в родной дом. Сына твоего, Демочка. А ты его не признал, не почуял. Не уберег.

— Врешь… — только и выдохнул он.

За его спиной поднимались тени. Выпачканные в иле мертвые тела, полные злобы и голода. Поляша растянула губы в злой ухмылке.

— Может, и вру. А может, и нет. Кто теперь узнает…

От Демьяна пыхало раскаленным жаром. Встань у него за спиною Батюшка, позови его по имени, и того бы волк не заметил. Склизкая рука, серая от гнили и времени, опустилась на его плечо, а Демьян нетерпеливо сбросил ее, как разыгравшийся ребенок — материнскую ладонь.

Волк проступал через Демьяна, становился им, туманил кровавой алостью разум. Поля знала его таким. Любым его знала. Видела свирепым зверем, что несся к ней, истерзанной родовыми муками, через дремучий лес. Помнила лохматым мальчиком, не знающим любви, но пришедшим к ней ночью, услышав плач через толстые стены. Поляша чуяла в нем всех, кем был Демьян, и кем никогда уже не станет. И мертвым, распоротым родовым кинжалом, Поля тоже его увидела. Сухие слезы ожгли ей щеки. Она распрямилась, обхватила озерную ширь руками, будто крыльями, вскинула голову и закричала в небо.

— Зазовка! Тебя зову!

И болотина разошлась перед ней, разевая гнилую пасть, ввспучилась бугром, зазмеилась провалом, темнеющим в глубине, и оттуда, из самой непроглядной бездны выбралось наружу костлявое тело в лохмотьях кожи. Грязь стекала по лицу зазовки, кисточки мха запутались в космах, цвета которых невозможно было разглядеть. Вся она — грязь и смрад, смерть и тлен, не должна была ступать ни по земле, ни по зыбуну. Близость проклятой твари к чистой воде озера порождала в Поляше гнев. Сами собою сжались кулаки, задрожали губы, готовые обнажить острые клыки.

Зазовка до пояса выбралась из топи и принялась слепо ощупывать мох перед собой. Глаза ей залепила густая жижа, тварь двигали ими через опущенные веки, пучками выдирая длинные ресницы, похожие на лапки паука. Она вдыхала болотный дух, широко раздувая ноздри, а внутри у нее мерзко булькало, и тоненькая черная струйка текла из уголка мертвых губ.

— Кто?… — прохрипела она, и рука с растопыренными пальцами загребла мох, смяла его и отбросила в сторону.

Звериный ужас перехватил горло, но Поляша рывком бросила себя вперед, присела у края болотной полыньи, наклонилась к ледяному уху зазовки и прошептала:

— Сына мать.

Зазовка дернулась на голос, повела носом, сморщилась.

— Дохлячка!

Поляша схватила ее за круглое ушко, изъеденное тленом, дернула посильней, подтянула к себе.

— Верни мне его.

— Задаром? — хохотнула зазовка и вывернулась из пальцев, оставив в них серую мочку.

Поляша отшвырнула ее, вытерла ладонь о мох.

— Чего хочешь?

— Чего хочу у тебя нет.

Родовой кинжал выскользнул из ножен, ладно лег в руку. Поляша сжалась от мысли, что придется расстаться с ним. Таким тяжелым, теплым таким, почти живым. Но зазовка его уже учуяла. Вытянулась из трясины, отерла лицо, разлепила глаза, не заметив даже, как опали с век последние ресницы.

— Дай… — прохрипела она, облизывая губы языком, обметанным тошнотворно-белым.

В черной мути ее глаз блестел неизбывный голод. Кинжал нужен был ей. Нужен был так отчаянно, что она готова была выскользнуть хоть из топи, хоть из тела своего прогнившего. Поляша поднялась на ноги, выставила перед собой старое лезвие. Оно слабо блеснуло, отражая небесную синеву.