Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

— Ты мне сына, а я тебе кинжал.

Зазовка вцепилась в нее мертвым взглядом. Тлен проел ей правую щеку, еще чуть, и глаз провалится в дыру. Смех защекотал Поляшу под ребрами, а с ним и судорожные рыдания подкатили к горлу. В стороне с пронзительным визгом неслись к ощетинившемуся волку шишиги и мавки. Тот рвал их зубами, сплевывая себе под ноги кровавые клочья. Жить ему оставалось недолго. Гниль, ядом пропитавшая кровь болотных тварей, разъест обессиленное звериное тело, дай только малый срок. Поляша и рада была бы помочь ему, да зазовка не отрываясь глядела на нее, словно решая, а достойна ли она обмена. Достойна.

Зазовка кивнула коротко, оттолкнулась рукой от мха и скользнула обратно в трясину. На мгновение все замерло. Даже волчье рычание с мавкиным скулежом. А после раздался плеск, и гнилая вонь поднялась от самого болотного дна, а с нею вместе зазовка. Она уцепилась за топкую землю, выбралась наружу по пояс, перекинулась, подтянула белесое тело. Другой рукой тварь что-то тащила за собой. Что-то тяжелое, мягкое, с пупырчатой кожей, голое, в ссадинах и синяках, с круглой головой, покрытой слипшимися волосами, и обвисшими, будто сдутыми щеками.

Поляша не сразу разглядела, что за подарочек вытащила из трясины мерзкая тварь. А когда поняла, то вцепилась себе в лицо так, что острая боль перекрыла боль другую, безмерную и страшную.

— За него кинжал отдашь? — насмешливо спросила зазовка, поднимаясь с притопленного мха.

— Отдам. — Губы не слушались Поляшу, но тварь поняла, потянула мальчика за руку.

Тот сделал пару безвольных шагов. Тело его слушалось чужую волю, глаза бессмысленно глядели перед собой, мутные, как талые лужицы. Ничего не осталось от Степушки, высосала болотина проклятая и силу ребяческую, и душу человечью. Ничего не осталось. Только резной листочек, согретый материнской грудью. Искусная поделочка, помнящая тепло руки мастера.

— Что мне с голодного серебра? — насмешливо протянула зазовка. — Напоишь его кровушкой. Вот тогда и обменяемся.

— Бери. — Поляша рванула на груди саван. — Хоть всю бери, только его отпусти сначала.

— На что мне гнилая кровь, такой болото полнится. Мне б живой. Горячей. Родовой бы мне кровушки.

Поляша с трудом оторвала взгляд от сына, стоявшего перед ней на слабых ногах, и посмотрела туда, где повалился в грязь искусанный волк. Демьян еще шевелился, силясь перевернуться, но в лоскутах куртки виднелась вспоротая ядовитыми зубками плоть. Кинжал налился теплом, оттянул руку. Поляша глянула в черные зазовкины глаза, ничего не сказала, но той хватило ее молчания.

— Ну смотри, — ощерилась тварь. — Уговоримся, назад дороги не будет. Ты мне сытый кинжал, я тебе все, что от сына твоего осталось. Так?

Поляша кивнула.

— Так тому и быть. — Зазовка толкнула мальчика в грудь, тот пошатнулся и рухнул в распахнутые объятия. — Напои серебро родовой кровью, девка, и тащи обратно. А то мальчик твой без болотины высохнет, как головастик. Сама погляди.

Размякшая в стоячей воде кожа Степушки шла водянистыми пузырями. Там, где лопались они, оставались глубокие язвы. На ощупь мальчик был влажный и холодный. Совсем неживой. Поляша сжала его пальчики в своих и потащила через зыбун к поверженному волку, готовая лгать, миловать и резать. На все готовая, лишь бы мальчик ее не обернулся болотником. Гнилью не обернулся сыночек. Кровинушка ее. Только ее. Ее и леса.

Демьян.

Кто ударил первым, Демьян не запомнил. Что-то сгустилось между ними — звериное, злое, что-то, не подвластное разуму. Лежка кричал ему надсадно. Обвинял, наполнялся тяжелой водой запоздалого осознания, что брат его — зверь без души и совести. С больным наслаждением Демьян сам подталкивал Лежку к краю пропасти, за которой ничего не было, кроме неминуемого удара. Первого, который все решит.

И не важно было, кто ляжет замертво. И не важно, кому кого хоронить. В миг, когда непоправимые слова размежевали их — мальчика, пахнущего мукой, и зверя, ничем уже не смердящего, кроме разве что протухшей крови, — все перестало иметь смысл, кроме первого удара.

«Я или он? Кто? Кто?» — мучился Демьян, из последних жил волоча по лютому бору обмякшее родное тело.

Собственное Демьян почти и не чуял. Справленная ворожба, старая и нутряная, жгла язык. Не Батюшка учил ей — Аксинья нехотя обмолвилась, пока водила по лесу кланяться дубам, гладить молодые сосенки.

— Лес тебя слышит, — сухо сказала она. — Все тебе даст, если правильно попросить.

— Прямо все даст? — От предчувствия небывалых чудес во рту сохло, Демьян облизывал губы и глядел по сторонам. — Все? Все?

Аксинья покосилась на него с интересом. Эта мальчишеская прыть пришлась ей по вкусу. В пору ей пришлось, как воспылал голодом лесного чуда Батюшкин сын. Жаждой, достойной Хозяина.

— Все, — кивнула она, огладила вихрастую сыновью макушку. — Силы даст, глядеть научит зорко, слышать тонко… От смерти тебя сбережет.

— А других? — тихонько спросил Демьян. — Других сбережет?

Аксинья замерла на половине шага. Пожевала сухие губы — близость живого леса томила ее не меньше, чем мальчика, которого лес этот принял.

— От других смерть отогнать сможешь, сынок, только злая то ворожба. Опасная.

— Расскажи! — тут же попросил он.

Аксинья покачала головой. Тяжелые косы легли на грудь. Серебряные нити в них блеснули тревожно.

— Себя отдавать придется, по капле своей силы за каплю чужой крови. Всю жизнь можно так отдать, а смерть обождет в сторонке, чтобы двоих себе забрать. Тебя. И не спасенного. Нужен такой обмен? Не нужен. Страшно это, сынок.

Даже пальцы сложила в охранном знаке. Но Демьян ничего не боялся. В молодом теле кипела жизнь, лес питал его могучей силой, ее с лихвой хватало, чтобы забыть про страх.

— Расскажи! — выкрикнул он, оскаливая молочные еще зубы. — Лесом тебя кляну.

И Матушка не смогла отказать. Демьян ей тогда поверил, пропитался страхом, но любой страх затирается, если не обновлять, не ковырять, как засохшую корочку на расчесанном комарином укусе. Вот и этот страх в Демьяне истончился, а вместе с ним и вера в ворожбу. Мало ли что твердила Матушка, лихорадочно поблескивая одурманенными глазами. Город выбил из Демьяна и страх, и веру, а с ними ушел и щенячий восторг предвкушения лесного колдовства.

Может, и не вспомнил бы Демьян старую ворожбу, да пришлая девка со слезами ее и поминальным воем всколыхнула былое, даже в нос ударило густым духом чащобы. Слова наговора сами пришли на ум. Пальцы сами отерли, сжали и огладили обмякшую, избитую плоть. Без всякой веры в лес Демьян просил помощи, а когда из него, как из лодки с пробитым днищем, хлынули силы, а Лежка встрепенулся вдруг, даже ногами зашевелил, помогая тащить себя через чащу, слов тех было не вернуть назад. И жгучая вина смешалась в Демьяне с кипящей злобой.