Чез Бренчли - Новые страхи [сборник litres]

Сзади вдруг послышался шум движения, и Роббо выругался.

– Идите жрать, дамы.

– Мило, – сказал Роббо, делая вид, что это не он выругался, что не слышал тихого хихиканья Марли. – Есть хочешь, Ханна?

Она выставила вперед руки и обрадовалась нежданному теплу подноса из фольги.

– Спасибо.

Марли был крупный, это она понимала. Иногда – часто – она чувствовала в нем нечто иное помимо презрения и туго закрученной осторожности, особенно когда они оставались наедине. Однажды он пошел с нею к неглубокой яме, которые они всегда вырывали возле лагеря, она присела помочиться, а он смотрел, она это чувствовала. Она тогда чувствовала его запах. Она понимала, что, если бы не Роббо, ей бы следовало опасаться Марли.

Когда Марли снова оставил их наедине, Роббо с удовольствием набросился на свое рагу. Она подозревала, что он всегда ел с широко открытым ртом. Возникавшие при этом звуки тоже казались странно утешительными. Она ела тихо, механически, совершенно не чувствуя вкуса.

– Что этот гребаный снег не прекращается? – наконец пробормотал он. – Только гребаной снежной бури нам не хватало.

– Я смогу их услышать, – сказала она, а он тяжело вздохнул, хоть это и была ложь. Она всегда удивлялась, как с самого начала легко верили этой лжи, как будто непосредственным следствием ее слепоты должно было быть почти сверхъестественное обострение всех остальных ее чувств. Впрочем, ей верили – все, – и это тоже было хорошо. Это делало ее полезной, может быть, незаменимой. Она знала, что даже потертые фигурки Питера Рэббита, принадлежавшие Роббо, помнили ту ночь, когда на них напали белые, пока все спали. Она знала, что все помнили ее тревожный крик, мертвого белого у ее ног возле открытой дверцы «фольксвагена», окровавленную монтировку у нее в руках. Когда пара братьев, пошатываясь, вышла из фургона, они натянули пальто на животы, плакали, рыдали, благодарили бога за спасение.

– О-па, – сказал Роббо, обнаружив тело пакистанца, имя которого Ханна тоже давно забыла, у входа в лагерь. – Что он сделал, чтобы достать Его, а? – Пакистанец умер плохой смертью. Хоть Роббо никогда не рассказывал, как именно, она чувствовала это по запаху. Она могла видеть это по ужасающим свидетельствам всех остальных.

Они тогда сожгли оба тела возле лагеря, а затем заложили дымившийся костер тяжелыми влажными кусками дерна.

– Они выглядят почти так же, как мы, – прошептал ей потом Роббо. – По крайней мере, после смерти. Когда не бежали.

После этого они перестали спать в фургонах. После этого ни один из членов конвоя не возражал, когда она стала возглавлять дозоры, как и все остальные. Всегда находился кто-нибудь, кто готов был поддержать ее под локоть, понести ее ранец. Через несколько недель после убийства белых пара братьев не вернулась из несложного рейса за продовольствием. Никто не отважился их искать.

– Так что вы за люди, Роббо? – На самом деле она хотела спросить что-то совсем другое, но надо же было с чего-то начать. Они никогда не обсуждали ничего серьезного. Никогда не говорили о том, откуда они, потому что никто из них не верил, что они когда-нибудь вернутся. Они никогда не говорили о том, куда едут, потому что они никуда не ехали. Они просто переезжали с места на место. И это происходило медленно. Безопасней было разведывать дорогу из лагеря пешком, а затем подгонять фургоны. Фургоны уже не предназначались для путешествий, они служили для спасения. Сегодня она возглавляла дозор, и два дня назад тоже, и Роббо поддерживал ее за локоть от имени всех остальных. Вот почему именно сегодня вечером ей надо было с чего-то начать.

– Я все еще здесь, а? Откуда ты это знаешь?

Она сглотнула. На краткий миг страх поглотил ее, сомнение стиснуло пальцы на горле.

– Расскажи мне что-нибудь о своем доме. О том, что было раньше, о себе прежнем.

Он вздохнул. В груди у него по-прежнему хрипело, хотя последние сигареты закончились несколько недель назад.

– Ладно, Ханна. Не вижу гребаного смысла, но ладно.

Она слышала, как он поменял положение, пересел поближе.

– Все лучше, чем быть одному, нет? Вот так это и есть. Поэтому мы все еще здесь, нет? Был у меня этот дружок, так? Мы дружили со школьных лет – не то чтобы были лучшими друзьями, потому что он был чуть с приветом, а ты же знаешь, как это у детей бывает. Не будешь же проводить время с рохлей. Но мы поддерживали отношения, потому что жили рядом, и оба работали в «Асда» [36], и по выходным ходили в одни и те же бары. И этот парень, Ханна, он, господи, был совсем не такой, как остальные. Как брошенные щенки, которых показывают во время перерывов на рекламу. Сложен он был, как кирпичный нужник, но мягкий, как дерьмо, потому что в детстве мамаша лупила его всякий раз, как наклюкается, а папаша пытался отхарить всякий раз, как она не видела. Ему нужен был кто-то, хоть кто-нибудь. От него этим пахло.

Когда Роббо закашлял, она едва не сказала ему, что все нормально, что он может не продолжать, если не хочет. Но не сказала. Она стряхнула снег со своего одеяла и натянула его на плечи. Поморгала, провела ледяными пальцами по ресницам, предлагая Роббо иллюзию, будто может его видеть.

– Он нашел кого-нибудь?

Роббо засмеялся сердито, но она знала, что он не сердится.

– Да, нашел. Ей, похоже, не везло до их встречи. Люди никогда не знают, как быть с любовью, которой невозможно сопротивляться, ты это знаешь, Ханна? Думают, только ее им и нужно, пока она не придет. От нее крыша едет, потому что это бессмыслица. Они как мишени в тире. Через некоторое время тебе надо, чтобы все они полегли, понимаешь.

Она кивнула, хотя понятия не имела, о чем он говорит.

– К тому времени, когда они встречались уже полгода, она у него за спиной перетрахала половину нашего района.

– Он узнал?

Он снова зло рассмеялся.

– Да, узнал.

– И что было?

Он не отвечал, и она потыкала костер палкой, между ними полетели снопы искр. Сердце у нее по-прежнему билось слишком часто.

– Роббо.

– Он застал ее с другим, – пробормотал он и вдруг заговорил слишком быстро и горячо, она с трудом поспевала за ним. – Он ударил ее по голове молотком, а потом бросился с ножом на парня. И потом пришел к моему дому, весь в их крови, и спрашивает, можно ли типа войти, не дам ли я ему гребаное полотенце. А я говорю, давай, парень, спокуха, прими душ, раз уж на то пошло. И едва он ушел в душ, я позвонил в полицию.

Он тяжело дышал. Она почти чувствовала его горячее порывистое отчаянье.

– Ты правильно поступил, Роббо. Он убил людей. Что ты еще мог сделать?

– Ты это серьезно или притворяешься? Вот если б я не вызвал полицию, потому что он убил людей, то это на хрен было бы правильным поступком, Ханна. Я вызвал, потому что думал, он убьет и меня. И он пришел ко мне, потому что знал, что я это сделаю, знал, что я его заложу.