Адам Нэвилл - Никто не уйдет живым [litres]

В темноте к ней наконец-то пришла истерика. И безумие. Она приветствовала безумие.

В приливе безмыслия, порожденного непрерывным ужасом, неистовство собственных криков завело ее в место, которого она никогда не знала, но которое иногда чувствовала в глубинах своего разума. Когда она подходила к тому, чтобы оказаться в этом состоянии наяву, то подавляла всякие проблески сознания, чтобы не погрузиться в хаос.

Во тьме кухни она кружила и кружила, и вертелась, и теряла себя, и полосовала ножом пустоту. Била лезвием в пространство над головой, откуда могло свисать лицо, и вниз, где что-то могло подползать к ее ногам.

Она ударялась о шкафчики, но не замечала боли. Растянулась на маленьком столике, только чтобы подняться и рассечь ножом воздух на уровне головы, на случай, если что-то подкралось к ней.

Она схватила стул, и швырнула его в никуда; казалось, что он преодолел огромное расстояние, прежде чем разбить стекло в дверце шкафа. Следом она бросила второй стул.

Ящики были опустошены, их содержимое разбросано повсюду. Часть вещей, которыми она швырялась, отскакивали от стен и бились о ее тело. Она царапала шкафы для посуды. С криком отправляла утварь в полет сквозь тьму, за пределы мира, за последние рубежи себя самой.

Когда ее усталые руки отказались подниматься, она рухнула на колени и попросила темноту о смерти.

– Сейчас. Ну же. Сейчас. Сейчас.

Будет немного больно, а затем – желанное небытие. Ничто уже не имело значения. Она не хотела ни о чем думать, ничего помнить. Она просто хотела перестать существовать.

– Я хочу этого сейчас же. Сейчас. Сейчас. Покончи со мной, сука.

Ее энергия, храбрость, жизненная сила истощились. Она была рада освобождению; борьба за выживание была болью, которой она больше не желала.

А потом она затихла и стала гадать, не мертва ли она уже, не лежит ли новая обитательница дома, какая-нибудь соблазнительная девица из Болгарии или Латвии, закоченевшая от страха, на старой кровати, слушая крики Стефани в ночи.

Она не знала. Но не думала, что умерла. Беннет казался таким худым на той розовой постели. Так что, возможно, он умер здесь от голода, и последние дни его были безжалостной пыткой, в то время как гость за гостем скользили и шуршали вокруг него в темноте.

И с того момента, как он затолкнул ее сюда, Фергал ждал именно этого: кульминации. Он ждал ее криков.

Стоит ли он там до сих пор?

Стефани проползла по осколкам и нашла дверь, через которую попала сюда; казалось, это было так давно, когда она была совсем другой личностью, той, что боялась за свою жизнь. Она подтянула себя вверх по двери. Ударила в нее обеими руками. Скорчила в темноте гримасу.

У себя в голове она видела их морды, их обезьяньи морды, хитрые и пронырливые. Видела быстрые, как у хорьков, глаза. Лица, за которыми скрывались сознания, лишенные жалости, порядочности, человечности. Она слышала голос Драча, перешедший в воспоминание о беспомощности и криках призрака.

Она вдохнула мертвый дом глубоко в себя. Позволила себе быть растоптанной собственным бессилием. Какая ей теперь была разница?

Ее мысли метались: от лица к голосу, к лицу, к голосу, к бедному Райану, обмякшему на грязной бетонной террасе, к милой улыбке Маргариты, к выбитому зубу, к черной крови на выцветшем ковре, к старческому голосу, читающему писание, к девушке, замурованной под полом ванной и смятенно бормочущей. И что-то снова начало разгораться в ней, в самом центре ее существа. Что-то настолько горячее и нестабильное, что уже почернело от нагара ее гнева и ненависти. Она думала о бледном лице Фергала, о лошадиных гримасах Драча; думала о твари, которая когда-то была человеком по имени Беннет, и о том, как эта тварь носилась по дому, удовлетворяя свои желания за счет униженных и безнадежных; видела фотографию его завывающего, идиотического лица, озверевшего от жестоких намерений, на экране телефона.

– Вы слышите меня, крысы ублюдочные? Слышите меня?

Стефани колотила руками в дверь.

– Они идут! Да! И они меня заберут. Но я клянусь, что вам не жить. Вы не уйдете из этого дома живыми. Клянусь, я приду за вами. За вами обоими. Вы узнаете меня, ублюдки! Узнаете меня в этой тьме. Никто не уйдет живым! Никто!

Она обернулась и оскалилась в темноту, показала ей рот, полный зубов. И взмолилась темноте, попросила у отсутствия света и надежды шанс сделать то, за что она отдала бы теперь все, все, что угодно, лишь бы воплотить это в жизнь.

– Ты думаешь, эти крысы достойны тебя беречь? Ты заслуживаешь лучшей компании. Их кровь за мою кровь.

И свозь шум и грохот своих чернейших мыслей она услышала голос: Я приду к тебе. Ибо я положила там провести зиму.

Она перешла из одной тьмы в другую, из бессилия в сон, а может быть, соскользнула в небытие. Она не знала, и ее это не беспокоило. Единственным желанием ее было, чтобы темнота оставалась неподвижной и пустой вокруг того места, где она лежала, холодная и бессильная. Но внутри этого места, и внутри нее, темнота была средой, в которой перемещались привидения и видения. Они приходили и уходили, приходили и уходили. Они не говорили ей ничего, словно хватало одного их присутствия.

По бокам головы шуршала пленка. Она не видела, что скрывали покровы, но слышала влажное дыхание ртов под полиэтиленом. Она знала, что рядом – незрячие глаза, и что старые рты открываются, бормоча давно утратившие смысл слова. Они просто хотели быть поближе к ней и хотели быть услышанными. Может быть, этого хватало; она стала аудиторией для того, что было потеряно и забыто во тьме, которой его отдали.

Потом пришли четыре женщины в длинных платьях и встали вокруг нее, склонив головы набок; все они говорили одновременно, как возбужденные птицы в лесных кронах, но она не могла понять ни слова. Может быть, они молились, потому что в руках у них были маленькие книги, похожие на тропари.

Поначалу Стефани думала, что они так неудобно склоняются, чтобы лучше рассмотреть ее, лежащую на грязном полу. Но потом она поняла, что их головы опрокинуты из-за того, что было обмотано у них вокруг шей. Каждый раз, когда женщины появлялись, и она старалась разглядеть, откуда сочится блеклое свечение, Стефани обнаруживала себя движущейся кругами под потолком и неспособной вернуться в тело, оставленное внизу. Когда она пыталась понять, как далеко находится от потолка, то обнаруживала, что смотрит сверху на троих людей, сидящих с воздетыми руками за черным столом.

Лицо лысого мужчины было сплошь дряблая кожа, обвисшая вокруг рта; сохранившиеся пряди волос, похожие на шнурки для ботинок, были приклеены маслом к его черепу. На нем были рубашка, подтяжки и галстук. Женщина в очках и с завитыми волосами делала грубые и омерзительные движения, высовывая тощий язык из широко раскрытого рта. У второй женщины на голове были платок и темные очки. Ее лицо было лишено всякого выражения. В центре стола стоял деревянный ящик.