Адам Нэвилл - Никто не уйдет живым [litres]

Эмбер никогда не забудет тот день дознания, когда пожилая мать Келли Хьюз, чьи останки нашли в полу ванной на втором этаже, сломалась, и ее пришлось вывести из комнаты. И когда она вспомнила эту сцену, на ее глаза снова навернулись слезы.

– Я не лгу. – Эмбер повторяла это простое утверждение снова и снова – полицейским и адвокатам, и психиатрам, и психотерапевтам, и шокированным родителям – в течение целого года.

Ее собственный отец никогда не лгал, и она следовала примеру добрейшего человека, которого знала. А в самых темных местах значение имеет только доброта.

«АДСКИЙ ДОМ: ДЕВУШКУ ПОХОРОНИЛИ ПОД ВАННОЙ».

Вот она, молодая и голубоглазая, светловолосая и счастливая. Келли Хьюз. Музыкантка, набожная христианка, несомненно, девственница, поступившая в бирмингемскую консерваторию, чтобы научиться играть на скрипке, но исчезнувшая за неделю до того, как начался учебный год; предположительно, похищенная с автобусной остановки в Уэст-Бромидже в 1979 году. Никто ее больше не видел до тех пор, пока ее кости и плоть цвета запятнанного временем папируса, с безгубым и гримасничающим лицом не были извлечены из-под дешевой ванны на втором этаже дома № 82 по Эджхилл-роуд.

Задушена и завернута в полиэтилен. Но убита и спрятана не Фергалом или Драчом, потому что Хьюз умерла за двадцать семь лет до того, как Макгвайры стали королями гибели и разврата в доме № 82; равно как не погибла Келли и в грязных клешнях осужденного за насилие Артура Беннета.

Вскоре по возрасту останков Келли стало ясно, что Артур Беннет был лишь подмастерьем. А мастером был Гарольд Беннет, его отец – мужчина, убивший в этом доме семь женщин.

Эмбер закрыла глаза. Под ее веками дрожала тьма. Она встала, прежде чем дрожь обернулась падением, и подошла к окну глотнуть свежего воздуха. Потом замерла и передумала открывать окно кабинета. Вместо этого она задернула шторы.

«Слишком много. Слишком много рома. Слишком много воспоминаний, слишком много кошмаров. Слишком много всего и сразу».

Эмбер вышла из кабинета, и закрыла все это внутри.

Дом № 82 затянул ее обратно внутрь себя, выдернул из уюта назад, к темным коричневатым стенам, ближе к сокровищам, с которыми неохотно расстался после ее побега.

Дом снесли; всякий след здания, вплоть до его черного основания, уничтожили и залили цементом, вглубь и вширь. Номера 82 больше не было. Между номерами 80 и 84 находилась гладкая бетонная площадка, которую бирмингемский городской совет подметал дважды в неделю. А в середине бетонной равнины стоял простой памятник, и рядом с ним по сей день укладывали свежие цветы поверх тех приношений, что увяли и почернели.

Но дом уже три года продолжал вторую жизнь в голове Эмбер; в тихом закоулке ее воспоминаний здание № 82 по Эджхилл-роуд было перестроено, кирпичик за кирпичиком. И Эмбер только что вновь призвала дом, до сих пор полнившийся голосами, шагами, криками женщин и жестокими белыми лицами, искаженными оскалом, плюющимися, кричащими…

…и они восстали в своих полиэтиленовых саванах…

…и сидя за столом в черной комнате они все еще в экстазе поднимали глаза к потолку…

…под их невидимыми ногами тяжело распрямилась она и…

…открыла белые глаза.

– Нет!

Эмбер хотелось запустить пальцы себе в голову и выдрать оттуда, из влажных черных корней, вернувшиеся образы тонких женских костей, побуревших от времени и безжалостно брошенных в пыльных полиэтиленовых коконах. И выцарапать лица с фотографий, с их веснушками и улыбками, и мышиными волосами, выцветшими от времени и солнца. Потому что все они снова вернулись в ее разум и бились за внимание. Умоляли об освобождении и спасении. Как делали, когда она дрожала на древних кроватях в тех странных комнатах.

Но Эмбер сказала им, что они должны оставаться на стенах и вне ее сердца; таков был уговор. И не проноситься через ее сознание кричащими детьми, выбегающими из железных дверей какой-то ужасной школы каждый раз, когда она смотрит на их лица.

Пока она шла от кабинета на нетвердых ногах, жестокие слова и оскорбительные взгляды тех, кто вел расследование и допрашивал ее, тоже вернулись к жизни и громко транслировали свои голоса из проигрывателя ее памяти на бесконечном повторе и не затихая. Они перемежались закольцованными проблесками следовательских кабинетов, залов суда, приемных и прочих комнат в учреждениях, которым она потеряла счет; скудно обставленных комнат, где она сидела на пластиковых стульях и повторяла свою историю, повторяла свою историю, повторяла свою историю…

Вы изуродовали его. Вы сожгли его гениталии кислотой.

Вы разорвали его язык пополам своими грязными ногтями.

Вы перерезали ему глотку осколком стекла.

Вы топтали его лицо, когда он был в агонии.

Вы плеснули кислотой в лицо человека.

Несоразмерная реакция… несоразмерная реакция… о чем вы думали?.. Вы ожидаете, что мы поверим, будто вы видели призраков?

– Нет! Нет! Идите к черту! Я не лгунья!

Мысленно она могла вернуться в тот дом в любой момент, в точности как делала каждый день проведенного под следствием первого года.

Полицейские пытались выжать из нее правду повышенными голосами в своих пустых комнатах; ту же самую правду, которую она рассказала через три часа после того, как ее вынесли из того места на носилках.

«Слишком много. Слишком быстро».

Не нужно делать все сразу. Она была неосторожна. Была пьяна. Не следила за тем, сколько стаканов пряного рома с такой легкостью соскользнули в ее глотку, распахивая внутренние двери, как незваные гости на домашней вечеринке; двери, которые стоило открывать лишь одну за другой, день за днем, неделю за неделей, и не слишком много за один раз. Время могло отматываться назад быстрее, чем она была способна думать.

В коридоре за дверью кабинета Эмбер остановилась, пока ее зрение и равновесие частично не восстановились. С большими трудностями, чем хотелось бы ее чувству собственного достоинства, она осторожно добрела до спальни.

Она включила все лампы на втором этаже на своем нелегком пути через дом и все светильники в своей комнате, прежде чем раздеться и забраться в постель.

Они бились руками в стены.

Вне дома, в полной темноте сельской ночи, удары непослушных рук, которые искали и в конце концов находили окна и двери, доносились до нее, лежавшей в кровати.

Среди ударов и шорохов слышались шепоты голосов, либо монотонных и приглушенных сонливостью, либо заостренных, граничащих с паникой.

– Как меня зовут?.. До того, как здесь… тогда. Некуда… туда, где другая… холод… меня зовут?

Эмбер дрожала от холода и пыталась вспомнить, где находится. Она не могла понять, почему в комнате так темно. Подсознательно она чувствовала, что так быть не должно.