Нова Рен Сума - Место вдали от волков [litres]

– Интересно, – сказала Лейси. Из-за этого признания она впервые по-настоящему обратила на меня внимание. Заметила мой синяк, потускневший до лавандового, разбитую губу, закрашенную в попытке скрыть порез, сгрызенные на пальцах кутикулы, облупившийся несколько недель назад лак, сандалии, не подходившие для этого платья с таким длинным подолом, что я снова на него наступила. Она заметила.

Их беспокоило, что здесь жила моя мама? На нас поглядывали другие девушки. Одна, с россыпью веснушек на лице – мисс Баллантайн назвала ее мисс Тедеско, – в открытую смотрела на меня. На мгновение мне показалось, это она изображена на фотографии 1920-х годов на стене. Но нет. Она спрашивала про лед. Вот кем она была.

Моне единственная в этой комнате не обращала внимания на то, что я делала. Стояла перед камином и смотрела на фотографию Кэтрин де Барра, мрачной тезки этого дома.

Их взгляды вызвали у меня отчаянное желание почесать бедро. Кожу щекотала дорогая серебристая античная расческа, которую я схватила со стола и просунула в боковую молнию платья, ее зубчики цеплялись за трусы прямо возле талии. Один особенно. И теперь я только это и чувствовала, только об этом и могла думать. Мне пришлось это сделать. Я не могла ждать. Пришлось.

Я сдалась и медленными движениями, стараясь вести себя обыденно, почесалась. Харпер и Лейси как будто не заметили, как и девушка с веснушками, но кое-кто повернулся, кое-кто перестал рассматривать портрет на стене, застал меня за почесыванием и усмехнулся.

В качестве отвлекающего маневра я потянулась к ближайшему предмету на столе, точно хотела им полюбоваться. Мне было плевать, что попалось под руку – веер с фиолетовыми цветами, изящно расписанный, поверхность маслянистая и гладкая.

Как только на него опустилась моя рука, рядом оказалась Гретхен. Она выхватила у меня веер и положила его обратно на желтеющую кружевную салфетку.

– Знаю, здесь градусов сто, но я просила тебя с ними не играть, – сказала она. – Это все принадлежало Кэтрин. Это подарки от ее парней и сувениры от папы, из его поездок по миру. Они были здесь, когда она умерла, они до сих пор здесь, и мы не должны с ними баловаться.

Она стояла на страже между мной и столом.

– Прости, – сказала я. – Я забыла.

Зуд прекратился. Спрятанная за поясом расческа теперь просто колола кожу – восхитительное ощущение.

Гретхен пригладила салфетку и собралась отойти, как я ее спросила:

– Откуда ты все это знаешь? Кто тебе рассказал?

– Кэтрин, – ответила она. Я тут же подумала о мисс Баллантайн и телефонном звонке.

Но Гретхен не имела в виду ничего странного. Она подняла книгу – даже сейчас она держала ее в руках, припрятав за спину. Ее золотая обложка была сшита из шелковисто-блестящей ткани. Многие уголки страниц загнуты.

– Кэтрин записала все подарки, что ей дарили, – отметила она.

– Серьезно? – спросила я. – В этой книге?

Она кивнула, на щеках выскочили красные пятна.

– Кэтрин де Барра, – повторила я, спиной ощущая ее фотографию. – Это ее книга? Откуда она у тебя? Можно глянуть?

– Ни в коем случае, – ответила Гретхен. – Это ее личный дневник. Но если тебе интересно, откуда этот веер, то из имперской Японии. Его привез ее отсутствовавший четыре месяца отец. Он вернулся с ним домой в декабре 1917 года. – Она закрыла глаза, словно выискивала в памяти точную дату – не сказать, что я хотела ее услышать. – Тринадцатого. В четверг. Она думала, он бросил ее умирать в этом доме, одну. Она ждала у этого окна, наблюдала за воротами.

Она показала на фойе, на витражное окно возле входной двери, перед которым поместилась бы девочка, выглядывающая в осколок голубого стекла или зеленого, золотого, красного – в зависимости от роста.

– Что ты знаешь о ее смерти? – вопрос вырвался прежде, чем я поняла, что хочу его задать.

– Кэтрин? – вмешалась Харпер, уголки ее рта дрогнули.

– Мисс Баллантайн упоминала что-то про «инцидент»?

Гретхен покачала головой. Она знала и не собиралась рассказывать.

– Мы же можем об этом говорить, разве не так? – спросила я. – Вы знаете, что случилось?

Харпер округлила глаза. Сидящая на диване девушка подскочила.

– А ты не знаешь? – спросила Харпер. Сделала паузу. – Ты знаешь про крышу? Твоя мама… в смысле, она, наверное, тебе рассказывала.

Лейси кивнула.

– Если ее мама действительно жила здесь восемнадцать лет назад, то знала бы.

По моей спине поползли мурашки. Я кивнула. Она рассказывала. Я действительно знала. Просто таким образом проверяла. Конечно же, я знала.

Я не сдержалась и посмотрела на портрет. Моне подошла к нам. Она была высокой, выше меня, поэтому, оказавшись у каминной полки, она возвышалась над ней на целую голову и плечи и находилась на уровне ног Кэтрин.

Моне стояла достаточно близко, так что могла бы прикоснуться к стеклу. Мне хотелось спросить, изменилась ли Кэтрин на этой фотографии с тех пор, как она начала на нее смотреть. Растягивался ли в этот момент, прямо у нее на глазах, ее рот в зловещей улыбке. Хотелось понять, видела ли это только я.

Но Моне не казалась удивленной или напуганной. И тогда я поняла. Она не видела, как двигалась фотография. Только я.

Все это время я старалась избегать этого, но теперь должна была увидеть.

Губы Кэтрин вытянулись в строгую линию, как линейка. Она не улыбалась. Возможно, улыбки никогда и не было. Сцепленные руки лежали на коленях. Я понимала, что надо забыть о ней.

Но все равно пришла в движение. Можно было и не шевелить ногами – меня словно тянули за веревку. Катили на тележке. Не успела я понять, как, но уже оказалась у полки, оттолкнула Моне и заняла место по центру. Подняла голову. Кэтрин больше не хмурилась. Ее глаза казались глубокими черными безднами, совершенно безмятежными. Рот расслабился и приоткрылся, показывая зубы. Никакого тумана – все чисто. На ее слегка сером лице появилась новая неоспоримая улыбка, безжалостный луч света, падающий точно на меня.

Мои уши перестали слышать.

Я видела саму Кэтрин де Барра. Фотография внутри рамки пошла рябью, слегка размылась, когда она сменила позу на стуле. Она оказалась ближе к рамке, ближе к стеклу. Села так, чтобы я могла получше ее рассмотреть. Увидеть, что было на ее руке.

Из-под пальца проглядывал темный предмет и так ослепительно мерцал, что мне показалось, я могу дотянуться сквозь стекло и время и снять его.

На фотографии на ее палец надет черный опал, тот самый. Вот откуда восемнадцать лет назад взяла его мама – из этого дома.

Черные опалы красивы, но некоторые мифы гласят, они символизируют жестокость, могут быть даже проклятыми. Они настолько же блестящие и милые, насколько злые и дурные. Я все прочитала о них и нисколько не верила словам об их плохих сердцах. Люди были безграмотны, боялись. Я держала в руках один, прикасалась к нему, даже один раз примерила и знала, что он хороший. А еще я читала, что нет похожих двух таких опалов, как и отпечатков пальцев. Перед тем как закопать, мама достала его из ящика, где он лежал среди самых ее уродливых трусов. Она развернула голубую косынку, надела его при мне на безымянный палец к обручальному кольцу и сказала, что сегодня она жива благодаря ему – что не нужно об этом забывать.